Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

19 февраля 1916 г.

Дорогая моя женушка и ненаглядная, и крепко любимая! Вчера прибыл к своему месту, сегодня уже не утерпел и походил по окопам, а сейчас сижу и строчу своей милой женушке письмецо (рядом сидит начальник) див[изии] и строчит своей жене… мы живем в одной комнате). Сегодня ели блины, и я при стола скончании сильно животом обессилел, так что 13-й блин никак одолеть не мог. С дороги я послал тебе две открытки, но недостаточно обстоятельные… мало больно места. Из 2-го класса я скоро (часа через полтора) пересел в 1-й, где один пассажир уже спал, а другой – красавец в черкеске, но как-то странно говорящий: не то акцент, не то результаты тяжкого ранения – маркиз Альвици, что-то еще копался. Он оказался милым и откровенным собеседником, смеющимся через каждые два слова. Я ему, наконец, задал вопрос, чему он все смеется. «Я рад, – ответил он, – что вырвался из этого подлого Петрограда, где все ноют и ужасаются, и что еду вновь на фронт…» Он рассказал мне много забавного о Петрограде, как там из мухи слона делают (это я и сам наблюдал), как нервничают, всего боятся и т. п. О дамах он махнул довольно коротко, сказав о бешенстве в известном порядке. В моем собеседнике все было ясно, кратко и сильно. Его ранение было исключительно по своей тягости, но и о нем он сумел рассказать мне шутливо. Словом, через две минуты мы разговорились, как будто были знакомы года, а на четвертой минуте мы смеялись с ним, как Олимпийские боги – беззаботно и забористо. На другой день мы рассуждали и спорили. Спавший оказался земцем, человеком левым и адвокатом; мы с маркизом сразу поняли, что поодиночке мы с ним не сговорим: больно ловок и увертлив, и тогда начали мы вцепливаться в него вдвоем… стало дело налаживаться. Тогда, видя, что у нас с маркизом явилась… [без окончания].

21 февраля 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Сидим сейчас с н[ачальник]ом див[из]ии при уютной лампе, и каждый из нас делает свое дело: он читает приказы, я пишу тебе письмо. Сегодня у меня большой сюрприз: вижу фамилию полковника Черкесова; приказываю спросить по телефону, не звать ли его Марком; отвечают: «Да, Марк», да еще Семенович. Тогда я снаряжаю казака и пишу письмо, которое начинаю словами: «Марка Сем[енови]ча Чер[кес]ова целует Андрей Евг[еньеви]ч Сне[саре]в» и далее несколько фраз, намекающих на далекое прошлое. Воображаю, что там вышло. Марк – это мой закадычный друг по Н[ижне]-Чирской прогимназии, с которым мы не виделись более 30 лет. Казак мне рассказывал, что он обезумел от радости и стал рассказывать, как мы учились вместе и какими были друзьями. Он мне написал письмо, в котором все дышит дружеской радостью. Завтра надеюсь с ним повидаться.

Получил от тебя два письма – одно от 14.II и другое – от 15.II. В первом ты торжественно заявляешь, что будешь себя блюсти… хорошее и широкое слово. Но что как между этим числом и следующим за ним ляжет целая пропасть, т. е. на другой день ты решишься никак себя не блюсти; где гарантия? Я знаю, напр[имер], одного мужа, который одно время – ну скажем, 12-го числа – страстно любил свою жену, но уже к вечеру 13-го он никак ее не любил, ни капельки… как отрезало! Конечно, это возмутительное непостоянство, и ты, моя хорошая детка, ему не следуй. Раз сказала: «Буду себя блюсти», то и блюди: слово – дело. Племянниц, если начнут киснуть, ты наставляй и образумливай… по Домострою. Не смотри, что Лелька задерет хвост и начнет хорохориться… не прогрессивно, мол! Оно, как нажарят хорошенько в определенном месте, выходит далеко не ретроградно. А кукситься, вообще, дело глупое и дикое… Соль и толк жизни в умении быть веселым.

Узнав, что я пишу тебе, н[ачальник] див[изии] [Ханжин] шлет тебе свой привет… он даже встал и расшаркался; теперь он ходит взад-вперед и мурлыкает какую-то песню.

Де́ла у меня сейчас много, бумага течет непрерывно, так что почитать пока нет времени… может быть, когда войду в дело, у меня выкроится времени больше, и тогда кое-чем и подзаймусь. Относительно 85 пудов груза я не могу понять, что это такое. Навряд ли это будет из нашего общего груза, так как трудно допустить, чтобы вагоны были раскрыты и части общего багажа пошли отдельно.

Я тебе писал (или нет), что недалеко от меня оказались старые знакомцы: Овечка, Рудаков, Безродный, Степан Семенович [Корягин] и др. Я их известил о своем появлении на их горизонте, но когда их увижу – не знаю.

Дочкины стихи и песни твержу непрерывно, вообще, девица оставила у меня большой прослед, и я каждую минуту ловлю себя на думах об ней: то воображаю ее морденку, обрамленную волосами, то мурлыкаю ее слова… и на душе моей славно и тихо, как в минуты тихого летнего вечера… Генюша меня смущает: смущает его вялость, его бледность, его капризы. Все это должно подтачивать его организм, обессиливать нервы и портить характер… а какую будущность все это готовит нашему бедному мальчику – и сказать трудно. У него драма в том сейчас, что его самолюбие прилеплено к физическим отличиям (драки, ловкость, смелость), а это-то и не его область. Одолевать духом он может, но он еще не пришел к этому.

Пора ложиться спать… встаю рано. Давай, моя голубка, мордочку (начала ли лечиться?) и губки, а также малых, я вас расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

25 февраля 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Прошли три дня, и я тебе ничего не писал: дело в том, что много работы, особенно поначалу, и писать совершенно некогда. Погода у нас сыро-теплая, тает снег, стоит туман. Сейчас живу недалеко от знакомых мне районов и вообще сталкиваюсь со старыми людьми и местами. Относительно Передирия получил телеграмму, что трудно выслать моих лошадей и вещи без приемщика. Что за препятствия, не знаю, но пришлось такового выслать. Но это, конечно, задержит надолго получение мною всего необходимого. Осипа жду со дня на день.

Выбрал себе денщика, звать Игнатием, и пока что производит хорошее впечатление. Едим мы очень хорошо и вообще устроились терпимо.

Здесь бригадным мой товарищ по выпуску (тоже принимает штаб див[изии]), и мы с ним подводим всяческие итоги относительно нашего выпуска. Узнал, что к тем четверым, о которых ты знаешь, присоединились еще: Тетруев, Березин, Румянцев (умер от болезни), Карпов и еще кто-то… забыл. Словом, жатва обильная и процент большой (свыше 15 % от числа живых нашего выпуска). Узнал подробности из жизни Скознева, моего близкого в Академии друга. Все это странно, сложно и причудливо. В конце концов оказалось что-то у него в мозгу, пробовали трепанацию черепа… и Ник[олай] Иван[ович] погиб. Может быть, этим и нужно многое объяснить? Жил он сначала с какой-то старушкой (больше 50 лет, несомненно, духовно), после ее смерти чуть сам не погиб. Затем женился на своей сиделке (старше его на 10 лет) и вскоре умер. Сиделка признавалась товарищу, что каких-либо половых сношений у нее с мужем никогда не было… А между тем, покойный был красавец, бел как бумага, с румянцем на щеках и дивными теплыми глазами. Сколько было в него влюбленных, какую бы он мог сделать партию, если бы захотел!