Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Ваш отец и муж Андрей.

8 марта 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Сегодня получил три твоих письма (две открытки) от 1–2 марта и 29 февраля. Последнее было вскрыто петроградской цензурой… Что это ей вздумалось, за две почти года первый, кажется, случай. Сегодня я встал в 6 часов и в первый раз за две с лишним недели увидел солнце. Это меня приободрило, проснулся же я неважно. Видел тебя во сне два раза: 1) как будто я спал и чувствую, кто-то сидит возле; внезапно просыпаюсь и вижу тебя совсем близко… а затем уже и совсем просыпаюсь… вышел, послушал стрельбу, вернулся и опять заснул; 2) вижу, как будто хожу по большим комнатам и в одной из них нахожу тебя спящей… Спрашиваю: «Чего ты сюда забралась?» – «Я и сама не знаю… блохи искусали всю… поцелуй, и я встану»… Дальше не помню. Утром и говорю своему сожителю:[18]«Не больна ли жена… два раза ее во сне видел». «Я тоже что-то видел, – слышу ответ, – а что, забыл». На этом и кончили. Письмо твое 29.II прелестно; из него ясно, что ты за себя принялась серьезно: лежишь два часа, ешь три желтка, впрыскиваешь… словом, все, как полагается. Но еще важнее твой философский вывод. Очевидно, тебя очень беспокоил вопрос, происходят ли с тобой некие случаи по капризам или по крайней расстроенности нервной системы. И ты, с удовольствием, видимо, констатируешь, что тут имеет место крайнее расстройство нервной системы. Есть чему, золотая, радоваться! Капризы – психическая болезнь, нервозность – болезнь физиологическая, а что легче лечить – это еще вопрос. На доктора ты, очевидно, напала хорошего, так как плохой едва ли может все так растолковать, как твой: и что ты чувствуешь, и что думаешь, и что переживаешь… пройда,[19]вероятно.

Об Осипе я тебе писал; он приехал, но он мне не нравится: какой-то не то озабоченный, не то пришибленный. Первые дни он меня удивлял своей бледностью, молчаливостью, да и фигурой… как-то сгорбился весь и съежился. Теперь начинает отходить, и сегодня утром я с ним говорил по-хорошему: стали мы улыбаться. Смешно это, но каждому – свое горе крупно. В чем дело, не знаю, но в Петроград он что-то тащил на своих бедных плечах, и раны плечевые зудят, поди, и поныне… Пишу тебе и нет-нет да и выйду послушать. Идет ружейная трескотня, кое-когда гуднут бомбы, а жадный прожектор льет свой свет, играя своим снопом лучей. Только что раздавался треск пулемета.

У нас скоро будет весна, и расцветет она на душе и твоего супруга… Лишь бы женка моя лечилась, следила бы за своим режимом, а там все будет по-хорошему… Видишь ли на дежурстве учителей Генюши? Ты поговори с ними, особенно со строгими. Устал сегодня и кончаю. Игнатий приготовил воду для ног. Давай, золотая детка, твою головку, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

[Приписка карандашом]

С «Психологией» идет тихо… Математику начал, но мало времени… Пусть мальчишки черкнут мне 2–3 слова. Сожитель получает от своих то броненосцы, то две строчки… Много смеемся. «Бумагу только переводят», – говорит он, а рад страшно, что они ее переводят. Писал без очков. Андрей.

11 марта 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Все более и более начинаю пропускать дни, не пишу тебе. Второе твое письмо – от 29.II – также просмотрено петроградской цензурой… вероятно, она не хочет, чтобы кислый и дряблый дух этого городка доходил до рядов армии и желает поэтому проверить несколько писем… До сих пор Передирия нет, но от своего преемщика я получил телеграмму, что он на месте, но что его пока – а почему, не знает – с места не пускают. У них, может быть, и есть свои причины, а я сижу без лошадей и без костюмов… езжу на казачьих, а хожу в своей одной и той же рубашке. Я думаю, что ты уже видела Андрея Александровича и получила от него полную картину моего житья-бытья.

В Москву поехал писарь, он будет у Каи и тоже ей порасскажет. Штабная служба тем-то и досадна, что в ней дело держит вас в руках, а не вы – дело. Полком командуешь, в то же время командуешь и ходом своих работ, а в штабе – этот ход стоит вне и посылает тебе одну пачку за другой.

Со вчера у нас дивные весенние дни, снег сошел, и светит солнце. Вчера я поездил на автомобиле, а затем верхом, видел картины разных артиллерийских разрывов и вообще пережил ряд живых восприятий… хотел тебе написать, и шли в голову какие-то глупости, но вечером захлестнулась волна забот и лег усталый… не до писем.

Осип стал веселее, ждет не дождется своего Героя и все ходит по горам с биноклем, любуясь на природу и разрывы.

Несколько тебе анекдотов о Линевиче (главн[окомандую]щем в Яп[онскую] войну): 1) Посещает тифозный барак и выслушивает доклад врача, что больные идут на поправку. «Все же их судьба скверная», – замечает Лин[евич]. «Почему, Ваше В[ысокопревосходительст]во? Поправятся и будут молодцами». «Все равно идиотами останутся», – твердит Л[иневич]. «Зачем же идиотами, ваше В-во, совсем болезнь пройдет без следа». «Прошу меня, доктор, не учить, я знаю, что говорю… сам два раза был болен…» 2) Выходит из вагона и говорит: «Какой здесь скверный воздух…» – «Никак нет, Ваше В-во, – отвечает кто-то, – воздух хороший…» – «Не может быть хорошего воздуха, где высокое начальство…» И т. д. в таком же роде.

Как идут твои соображения насчет поездки в Филоново? Думай об этом заблаговременно. Хорошо, если в апреле ты могла бы выехать. Конечно, если Генюше останется каких-либо две недели, то можно и подождать. Ему я так и не собрался пока написать.

Все генералы, оказывается, щеголяют в штанах с лампасами, кроме твоего скромного мужа, и носят металл[ические] погоны… Такие и у меня есть, но пока еще я их не надевал. Сажусь за работу. Прости, голубка, что спешу и не настраиваюсь на более приличный тон. Дай твою морденку и глазки, а также наших малых, я вас всех расцелую, обниму и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

14 марта 1916 г.

Моя драгоценная женушка!

Не писал тебе целую вечность… или мне это показалось. От тебя тоже нет писем 3–4 дня. Вчера получил открытку от 7.III, в которой ты говоришь, что все нет от меня писем… строк не много, но тон печальный. Где другие твои письма, неужели их цензура задержала или даже кассировала! У меня эти три дня очень много работы, с завтра – будет легче. Имели интересное дело, и сегодня 4–5 часов мне пришлось опрашивать целую ораву пленных. Понабрали их мы пропасть, 2 пулемета, бомбомет, прожектор… У меня теперь два помощника (офицеры Генер[ального] штаба), и мы опросом занимались все трое. […]

У нас благодатные дни, пришла весна, и траву прет изо всех углов. В свободные минутки я спешу погулять, а когда позавчера поехал к «Каменским»[20]на позицию, то не торопился и наслаждался вволю. На обратном пути надо мною протянули четыре стаи лебедей, плавно качаясь углом и подавая друг другу слова поддержки и пояснения. Со мною был Осип, одетый в свой пунцовый бешмет. Он дал мне бинокль и держал мою лошадь, а я смотрел на журавлей[21]и любовался их ходом. И думал я, что летят они на север, где живет моя женушка, что с каждым днем они будут к ней ближе… думал я и мысленно с журавлями слал привет своему милому гнезду. У каменцев я встретил теплый привет, обошел все окопы и в одной халупе напился чаю. Остались Тушин, Фофанов (полковники), Канецкий и Базанов (под[полко]вники), Нельговский (имеет все награды плюс Георгия), Хмелевский (капитаны), Шелепин, Шиманский, Хохлов и Новицкий. Мы много вспомянули и поболтали. «Выдающихся» нет: они или ранены (в лучшем случае), или в тылу, или в плену. Остались и делают великое дело те, которые в мирное время были только терпимы, были «дурачками», удовлетворительные. Картина разительная, и к тем, которые меня окружили, я проникся самым теплым порывом благодарности. Я смотрел на них, вспомнил многих, подобных им, и в душе моей звенела ода в честь глупеньких и пьяненьких… я вспомнил Мармеладова, и мне многое стало казаться иным в этой сцене, чем казалось раньше. Сейчас узнал эпизод: офицер идет с ротой в атаку и залегает перед проволокой противника; часть отошла назад, а офицер с горстью людей оказался в таком месте, что ему никак нельзя было уползти назад. Люди обречены почти на верную смерть. Тогда денщик офицера ползет из своих окопов по направлению к барину (под градом пуль, конечно) и все кричит его имя; тот, наконец, слышит и пользуясь уже испробованной денщиком дорогой отползает благополучно назад, а за ним и остальные люди. Н[ачальник] д[ивизии] [М. В. Ханжин] читает мне этот случай, и мы с ним оба приходим в восторг от картины и этого подвига, и этой чистой преданности… Н[ачальник] д[ивизии] приказывает: представить его к Георгию. Ты скажи эту тему какому-нибудь художнику: вдали под проволокой группа людей, над ними разрывы, и к ним ползущий одинокий человек.