Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Назаренко до сих пор нет, также нет всех твоих посылок. Где это все, не поймешь и не объяснишь себе. Не знаю, удастся ли мне дождаться Ник[олая] Петр[овича], но Назаренко я дождаться надеюсь. Завтра еду к своему полку, где буду обедать со своими офицерами. Вчера получил настойчивое приглашение. После своих трех писаний еще никакого ответа не получил. Интересно, как отнесется А. А. Павлов.

Давай, моя родная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму и Лелю. А.

16 января 1916 г. [Второе письмо]

Дорогая женушка!

Сегодня я уже написал тебе письмо, но теперь пишу другое. Сегодня уезжает мой адъютант Григор[ий] Григорьевич Хмелевский в отпуск. Пробывши дома дня 2–3, он поедет в Петроград, чтобы там себя устроить. Ты – будь ласкова – к моменту его приезда приготовь ему что-либо более или менее определенное. Это человек прекрасный и заслуживает поддержки. Как прапорщик, он приносит пользу среднюю… как хороший офицер – не более; примененный же на военной технике, как большой патриот-националист, он принесет пользу большую… Он тебе многое порасскажет, так как мы с ним прожили вместе два месяца и прожили хорошо и интересно. Только вначале тебе придется из него вытягивать, а затем он разойдется, и понукать его не нужно.

Я сегодня (или вчера… я уже писал тебе) выразил свое согласие на штаб дивизии и скоро, вероятно, получу назначение. Я попытаюсь в промежутке проскочить до Петрограда, но если это не удастся, все же попытаюсь проехать в Киев, где назначаю тебе свидание. Дня 2–3 мне здесь, я думаю, можно будет побыть. Обыкновенно я останавливаюсь у Гладынюка (Фундуклеевская), если же там не будет комнат, я все равно оставлю в этой гостинице свой адрес. Точно также сделай и ты, если приедешь раньше меня. Телеграфировать буду так: «Приезжай Киев, останавливайся Гладынюке к такому-то. Андрей». Эта мысль пришла мне в голову сегодня вечером, когда я разгуливал по тропинке, и то оживление, которое меня охватило при этом, и те фантазии, которые полились, показали мне, как я по тебе соскучился. Мы поживем на славу: посмотрим Лавру, соборы и все-все, что полагается. Захвати с собою денег, не менее, скажем, 100 руб., так как у меня сейчас всего 30 руб., и я могу заторопиться и ничего с собой не взять.

Сегодня получил от тебя большое письмо (начало от 21.XII и конец от 8.I), которое обрисовало мне картину твоей праздничной жизни. О какой Тане, которая прошла только три класса, ты говоришь, я не понял… Сцена с Ейкой – прелестна. Почему Назаренко так долго не едет, придется мне его покрывать, иначе ему может сугубо достаться. Относительно, напр[имер], Маслова, мне пришлось писать какую-то «официальную» ерунду. Теперь всего боятся, кажется, собственной тени. Сейчас у меня новый адъютант – Ник[олай] Вас[ильевич] Бардин, нашего полка. Говорит с развалкой, но производит хорошее впечатление.

Итак, жен, даст Бог увидимся и наболтаемся… Готовь вопросы и готовься к ответам, а я буду делать тоже самое. Думаю, что это письмо придет раньше того, которое я послал сегодня утром и которое у меня вышло немного траурным… полагаю, что числа 23–24.I оно тебя достигнет. Если нет, ты и сама поймешь телеграмму. Давай губки и глазки, а также цыплят, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

19 января 1916 г.

Дорогая моя и бедная моя женушка!

Как же это [ты] умудрилась простудиться и заболеть, а 2) как же это ты задумала это скрыть. Целую жизнь мы с тобой спорим: я – все надо открывать друг другу; ты – во имя разных там хитрых соображений кое-что надо и скрыть… и все ты остаешься при своем. Упуская из виду, что к доносчице Татьянке теперь присоединяются доносчики Кирилл и Евгений. По крайней мере, этот в своем письме поставил вопрос ребром и, удивительно, не забыв назвать твою болезнь («ангина»), тем все мне ясно представил… из писем папы, Тани и из доклада Назаренко ясной картины я вынести не мог.

Впрочем, я должен начать сначала. Два часа тому назад я уже хотел взяться за перо, но ты мне все мешаешь: прислала мне ноты, и я вою без умолку… кричу, кричу про гусаров-усачей, а затем начинаю подвывать, что фиалок уж нет… Будь один романс, может быть, устал бы, а их два и разные: на одном устану, отдыхаю на втором… А ты – не знаю, заметила ли, если я налажу петь что-либо, то это продолжается довольно долго… Но и это еще не начало. Сегодня утром получил три твоих посылки, посланные, вероятно, в разные времена, а полученные сразу, при них четыре открытки от 6, 7, 9 и 11 января (ни в одной из них, вероятно, по рассеянности, ни о какой болезни… правда, первое письмо было написано какими-то подозрительными каракулями); едва мы успели их раскрыть и высказаться с Осипом (он был рад, как ребенок… я держал себя сдержанно, как мне и подобает) по их содержанию, как вваливается с ящиком Назаренко. Но тут уже пошла канитель: Наз[аренко] начал рассказывать, а мы пятеро обступили его кругом и слушали… пятеро: я, Осип, Трофим, Кара-Георгий и Иван (денщик адъютанта). Назаренко немного стеснялся пред десятью глазами, которые его ели бесцеремонно, но все-таки старался ответить на все вопросы. Когда он, по слабости психологических знаний, начал было говорить, что он с Таней ходил в театр, то одного из слушателей передернуло надвое, и, нервно хихикая, он бросил фразу: «Ишь, кавалер нашелся…» Но подошли другие темы, и вновь пять ртов заняли свое полуоткрытое состояние. Наз[аренко] подробно описал твою болезнь (конечно, как и нужно ожидать, она приключилась на почве постоянно практикуемого человеколюбия)…

Ах, моя женка, моя ненаглядная деточка, как тебе не стыдно и не грех не беречь себя! Таня написала очень ругательское письмо; конечно, она человек понятий эгоистичных, Осип, напр[имер], по поводу твоей филантропии выражается всегда мягко, она в натуре его, но все же Татьянка, несомненно, права – и когда говорит, что ты хоть и генеральша (а зовет ли она тебя Ваше Пр[евосходительств]о!), а ведешь себя как 17-летняя девочка, и когда чертями ругает твоих обитательниц и визитерш… Она в письме не забывает даже упомянуть, как теперь все дорого и какой хороший аппетит у ее «личных» врагов. Да, она права относительно чужих, конечно. Что у нас (по словам Наз[аренко]) поселилась и Надя, это очень хорошо… это свои, и они мне рисуются какими-то бесприютными и сиротливыми, даже Леля, не говоря уже про Надю… Пусть они хотя под нашей кровлей найдут приют, ласку и свободу, сопряженные с тихим и добрым руководством…

Вставал к роялю и пропел про трубачей, как трубокуры выкуривают папироску…

Мне Архангельского благодарить неудобно: 1) он меня просто известил, а 2) он мне почти товарищ… не стоит из маленькой услуги делать большое дело. Если как-нибудь увидишь, поблагодари, а нет, то и так обойдется.

Опять вставал. По пути с позиций заезжал начальник дивизии в гости с начальником штаба, поболтали о том и о другом… угощал их конфетами; предлагал на дом – отказались. Видишь, моя золотая цыпка, какая у меня суета, никак не могу начать. Дело вот в чем: начальник дивизии в случае моего перевода обещал мне отпуск. Я поднимал вопрос о том, чтобы заехать хоть в Киев, и хотел вызвать тебя туда, но он мне сам предложил отпуск в Петроград… Ты, вероятно, догадываешься, что я не отказался. Один из командиров полков в разговоре с другим офицером (до меня дошло через несколько рук) выразился, что «начальник дивизии уважает генерала Сне[саре]ва и ни в чем ему не откажет». Это «уважает» очень характерно и, пожалуй, очень метко характеризует отношение ко мне н[ачальника] дивизии. Во всяком случае, моя тоненькая (и, вероятно, очень) девочка, Бог даст, мы скоро увидимся, а значит, карты тебе гадали очень верно.