Разруха - Владимир Зарев

Магдалина тоже въехала совсем тихо, словно под прикрытием скромной августовской ночи. В темноте. Со всеми своими страхами. С так и не оставившим ее изумлением. Во всем своем ослепительном блеске. Была суббота, начало одиннадцатого вечера. Ее привез Корявый, с перекошенной напряженной физиономией он внес ее чемоданы в прихожую и застыл, как наказанный, у бонсаев. Он не знал, как ему себя вести, к тому времени они уже были разведены. Всего за месяц дело продвинулось до второго слушания в суде — адвокаты Бояна не зря ели свой хлеб. Корявый почесался, не зная, куда девать руки, он выглядел смирившимся, подавленным и, в то же время, угрожающе огромным.

— Будьте любезны, отнесите чемоданы на второй этаж, — Магдалина обращалась к нему на «вы».

— Будет сделано… эээ…

— Хозяйка, — нервно, но твердо подсказала она.

— Будет сделано, хозяйка, я отнесу их в вашу спальню.

— В мою спальню, — резко уточнил Боян.

Они не обнялись. Ждали, когда Корявый уйдет. Оба вздохнули. Смущенно. Наивно. В доме она знала только эту необъятную Г-образную гостиную и огляделась вокруг. Он почувствовал, как Магдалина мысленно переставляет мебель, перевешивает картины, меняет местами предметы. Наверное, она тоже чувствовала присутствие Марии и пыталась его изгнать. Стереть его со стен, вымести из углов. Это вызвало в нем раздражение. Они зажгли все свечи. Тридцать штук. Магдалина выключила свет, и в полумраке ее красота показалась ему убийственной. Она налила себе коньяк, он себе свой виски Chivas Regal. Прозвенели бокалы. Они выпили каждый свой напиток, делать больше было нечего. И почувствовали невыразимое счастье. Счастье ли?

Магдалина ушла на кухню и минут десять привыкала к ней. Потом накрыла стол в столовой, повариха приготовила на ужин его любимую осетровую дунайскую уху, добавила в нее раков. Сквозь острые пики горящих свечей он смотрел, как Магдалина рассеянно разламывает раковые хвосты, как высасывает их сочную плоть. Ее губы увлажнились, темная помада при свете свечей казалась черной. Как запекшаяся рана.

— Правда вкусно?.. — спросил он.

— Завтра я сварю тебе суп из крапивы, — сказала она.

— Обожаю крапивный суп, — расслабился Боян.

Она подошла к музыкальному центру, долго перебирала компакт-диски и остановилась на Вивальди. «Четыре времени года». Это была любимая музыка Марии. Они выпили еще по рюмке в притихшем пространстве гостиной. Огоньки свечей чуть подрагивали, колышимые неуловимым дыханием кондиционера. Она погладила его по руке и встала. Со стеснительностью ребенка поправила юбку своего платья — его одурманил шелест материи.

— Посмотри… — сказала она. На ней были черные чулки с красным кружевом. — Все так, как надо?

Магдалина задула все свечи, и эта неожиданная бережливость удивила его. Они медленно поднялись на второй этаж, касаясь друг друга и мешая себе. Завтра он оставит ее здесь одну, насладиться этим домом, а сейчас он завел ее в спальню и растянулся на кровати. Она заглянула в ванную комнату, а потом выглянула из окна, нависшего над бассейном.

— Шахерезада… — со странным выражением сказала Магдалина.

Боян похлопал по кровати рядом с собой.

— Мне это не снится, — она выскользнула из платья и в своем красно-черном белье стала похожа на бабочку. — Мне это не снится, — повторила Магдалина, а потом, — это постельное белье только наше, правда?

Они любили друг друга с тем же исступлением, что в Созополе, но сейчас все было иначе. Сидя на нем, она впитывала его в себя и исторгала — с обилием и нетерпением влюбленной женщины, но Боян уже был другим. В тесной гостиничной комнатушке он отдавался ей до полного изнеможения, до потери мыслей, до утраты самого себя, сейчас же он наслаждался ее страстью и полной самоотдачей, ее красотой — словно это были разные вещи и разные женщины. Ему мешала ее красота. Ее полузакрытые онемевшие глаза, рассыпавшиеся по плечам волосы, упругая округлость грудей отвлекали его. Магдалина приняла в себя его содрогания, охнула и замерла.

— Я тебя люблю, — сказала она.

В спальне было темно, белело лишь накрахмаленное белье. Позже, когда Магдалина, погрузившись в покой, расслабилась и уснула, он долго рассматривал ее лицо. Во сне она казалась поразительно молодой, гораздо красивее его старшей дочери, но чем-то похожей на нее. «Да ведь они почти ровесницы», — набравшись смелости, сказал себе Боян.

На следующий день он вызвал Корявого к себе в кабинет и протянул ему пачку денег — его зарплату до конца месяца, сообщив, что Краси Дионов по его просьбе готов взять Корявого к себе на работу.

— А она? Она это… — с трудом произнес охранник.

— Завтра утром Краси ждет тебя в своем кабаке.

— Значит, господин Дионов…

На узком лбу Корявого выступили крупные капли пота, челюсть отвисла, руки упали плетьми. Он стал похож на боксера, проигравшего тяжелый изнурительный матч. Но Бояна изумило другое (как если бы Корявый замахнулся на него) — глаза охранника исполнились невыносимой животной тоски. Как у человека, понявшего, что его жизнь окончена.

— Это обязательно? — спросил он.

Боян, не ответив, сел за свой письменный стол.

— Обязательно? — повторил Корявый.

— Да, — ответил Боян, — так будет лучше для всех.

* * *

Потекли бурные «карамазовские» ночи, буквально через день они принимали гостей, порой веселясь до рассвета. Магдалина предпочитала уединение, она не могла насытиться их огромным домом, целые часы проводила в сауне или фитнес-зале, перелистывала журналы в беседке во дворе или перевешивала картины на стенах — но Боян был настойчив и непреклонен. Он приглашал в дом самых видных политиков и бизнесменов, банкиров и дипломатов, на один из его приемов просочились два генерала.

— Ты не устаешь хвастаться мной, — смеялась Магдалина.

— Я хвастаюсь собой, мне есть чем, — неизменно отвечал он.

На самом деле причина была другой. Боян хотел, чтобы она почувствовала себя равной. Большинство его коллег-бизнесменов знали ее по офису на улице Московской, где Магдалина была просто его секретаршей. Красивая до умопомрачения, опасно умная, преданная и скучно-официальная, Магдалина встречала и провожала их в офисе, назначала встречи, присутствовала на подписании документов по сделкам. Привыкнув к их слабостям и сребролюбию, она легко докапывалась до их подлинной порочной сути и помогала ему советами, оберегала его от них, но сама по себе оставалась никем. Теперь все они, и сама Магдалина в первую очередь, должны были свыкнуться с переменами, с его последней прихотью, выходящей за рамки их воображения: прихотью любить. Боян играл роль влюбленного, и окружающий мир должен был с этим считаться. Должен был смириться и с этим его помрачением.

Магдалина чудесно справлялась со всем — с аристократической сдержанностью встречала гостей, казалось, всю жизнь носила огромный бриллиант, который он ей подарил, с бокалом в руке вела светские беседы, оживленно болтая и ничего при этом не говоря, расцветала в улыбке, но эта улыбка держала даже самых развязных на должной дистанции. «Она рождена быть ровней», — думал иногда Боян. Невольно он сравнивал ее с Марией, которая смущенно заикалась на подобных приемах и вела себя, как прислуга.