Разруха - Владимир Зарев

— Наверное, нам пора уходить? — спросила саму себя мама.

— Пора, — тут же согласился я.

Она встала, неловко отряхнула свое платье и в последний раз оглянулась — могу поклясться, без сожаления, на наш запущенный двор, а в сущности, на свою жизнь. Она оставляла его навсегда — или он ее? Высоко в горах крикнула птица.

— Теперь тебе уже ничто не мешает писать, правда, Марти? — спросила мама, а затем, испугавшись, что ранила меня, добавила шепотом: — Нужно оборвать айву с дерева. Смотри, какой урожай, ветки гнутся…

Но я не стал собирать плоды. Мы вернулись домой, мама легла отдохнуть, в тот вечер мы не собирались в гостиной, незачем было, все разбрелись по своим комнатам. Это был последний день, когда мама выглядела здоровой. Вскоре после этого у нее начались первые боли в животе, в области желчного пузыря и поджелудочной железы. Она сильно мучилась, но молча терпела боль. «И откуда такая напасть?» — приговаривала мама. Я, не отрываясь, писал «Разруху», и она старалась мне не мешать, не отрывать от дела вопросами. «Откуда эта напасть?» — время от времени повторяла она, а я, прости меня, Господи! — знал ответ.

* * *

Сейчас, когда камень был у нас в руках и освещал своей слепотой дыру за вентилятором, меня грыз очередной вопрос: кому и как его продать. Мы с Бориславом отважились показать его одному ювелиру на улице графа Игнатьева, с алчным взглядом и атрофированной печенью, о чем свидетельствовала сухая пожелтевшая кожа его лица. Он тщательно осмотрел камень в лупу, его левая бровь задрожала.

— Бриллиант… — прошептал он пересохшими губами.

— Сколько он может стоить? — спросил я.

— Я подобного чуда никогда не встречал… давайте я позвоню, проконсультируюсь, а? — его золотой перстень стукнул по прилавку.

— Да нет, не стоит… мы просто так, из любопытства, — торопливо ответил я.

— Такой огромный бриллиант… такой, такой… — ювелир походил на человека, повисшего над пропастью. Звякнул дверной колокольчик, кто-то вошел в магазинчик.

— Это его лупа увеличивает, — ляпнул я первое, что пришло в голову, обливаясь потом.

Мы убежали. Промчались мимо школы, добежали до моей машины, припаркованной у Министерства внутренних дел, рванули с места и, добравшись до квартала «Молодость», полчаса кружили по улочкам, проверяя, нет ли за нами «хвоста».

— Если мы где-нибудь хоть слово ляпнем о бриллианте, его тут же отберут, — тревожился Борислав, — знаешь, Марти, я думаю, что это точно он. «Черный принц»! — Борислав хлопал ресницами, входя в раж, пока Валя стояла в очереди в местном кафе.

— Какой черный принц? — спросил я.

— Коллекционеры всего мира рвут из-за него друг другу глотки, а он, ты смотри! — оказался в твоей ванной комнате!

Его удивление заставило меня вздрогнуть. Это действительно была нешуточная проблема — легкие, дурные деньги в Болгарии уже кончились, миллионеры, нажившие состояние на кредитовании, пустили их по ветру, и владение этой драгоценной вещицей меня не на шутку тревожило. Я совсем выпал из жизни — почти перестал выходить из дома, не мог писать и стал сторожем при камне, охраняя нечто бесценное, по сути, свою свободу, но это нечто брало надо мной верх, проявляя, как старую фотопленку, мою незначительность. Возможно ли, спрашивал я себя порой, чтобы эта вожделенная свобода оказалась бременем, стенами моего добровольного затворничества, причиной моего добровольного подчинения? Как-то раз Борислав позвонил мне и почти приказал:

— Вытащи его!

Пришлось откручивать гайки нашего полусгнившего ветерана-вентилятора и доставать заветную коробочку, упакованную в старый полиэтиленовый пакет из-под сахара. Я раскрыл коробочку. Камень в золотой оправе «глотнул» света и оживился, заискрился изнутри, потеряв прозрачность.

— Где он? — спросил Борислав.

— Передо мной на столе, — скованно ответил я.

— Я его слышу.

— Ты ненормальный.

— Он дышит…

Мы замолчали. Я увидел свое отражение в оконном стекле, вид у меня был совершенно измученный.

— Выход у нас один, Марти, сбагрить его где-нибудь за бугром. На аукционе «Сотбис» — представляешь?

Я долго пребывал в прострации, давясь отвращением к себе, но, видимо, эта мысль засела у меня в сознании. Она сверлила меня занозой и крепла, питаясь моей бессонницей. На исходе очередной ночи и спасительной дозы полузабвения, обретавшейся на дне бутылки «Пештерской» виноградной ракии, меня вдруг осенило. Я рассмеялся. Среди спящих панельных плит нашей многоэтажки мой смех прозвучал стоном идиота. В Антверпене у меня была старая знакомая, поэтесса. Она давно жила в Бельгии, выйдя замуж за бельгийца, их сын и дочь уже выросли, стали студентами, она же неутомимо писала стихи. Работая в журнале, я добился публикации нескольких циклов ее стихотворений, а потом помог ей издать в Болгарии книгу. У меня был номер ее телефона и мейл. А Вероника получила приглашение в конце октября участвовать в каком-то заумном симпозиуме феминисток в Гейдельберге, и это совпадение показалось мне знаком судьбы, тем самым долгожданным шансом. Для нас, болгар, необходимость в шенгенских визах отпала, а от Гейдельберга до Антверпена было рукой подать. Впервые я испытал добрые чувства к движению феминизма и бесконечно удивил Веронику, поделившись ими с ней утром.

— Я тебе не верю, — отрезала она, утрясаясь в свои траурные колготки. — И с чего это вдруг ты воспылал интересом к феминизму?

— Я много думал, — лицемерно вздохнул я, — и изменил свою точку зрения. Претерпел эволюцию. Я всегда уважал и ценил твои интересы, просто придирался, мне нужен был повод для склок.

— Значит, ты больше не будешь собачиться? Тогда постарайся к вечеру протрезветь.

Прежде чем до меня дошел ее желчный сарказм, я уже написал и отправил полное туманных намеков письмо в Антверпен. А в шесть вечера пришел ответ от Кати — так звали мою бельгийскую знакомую.

У меня вырвался вздох облегчения. Наверное, это и есть счастье. За весь день не пригубив ни капли, я решил вознаградить свою силу воли и припал к стопам мамы. Она вытащила из-под подушки свой потертый кошелек, отсчитала три лева пятьдесят стотинок из своих пенсионных и протянула их мне. Может, мама тоже была счастлива, но ее мучили боли в поджелудочной железе. Она прикусила побелевшую губу, чтобы не застонать.

— Дай бог, чтоб все обернулось к лучшему, — тихо проронила она.

— Осталось немножко потерпеть, — ответил я.

Я знал, что уговорить Веронику будет трудно, ее сопротивление (я только теперь понимаю, что это была боязнь счастья) казалось непреодолимым. Я убеждал ее. Умолял. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что она терпеть не может Борислава и Валю, ненавидя ее словесное недержание и его потуги на величие, презирая мелкие подарки, которые они приносили Катарине. Жена называла их попугаями-неразлучниками и моментально уходила в спальню, стоило им появиться на пороге. Выходила только, когда за ними закрывалась входная дверь.