Разруха - Владимир Зарев

— Мы станем богатыми, — я не посмел сказать «счастливыми».

— Сорок маленьких кучек, — сказала Катарина.

— Ты рехнулся, — сказала Вероника.

— Давайте ужинать, — сказала мама, — я пожарила кабачки.

На следующее утро ровно в пол-одиннадцатого мы с Бориславом, одолев крутой холм над Княжево, остановились у жалкого домишки на опушке леса. На окнах по-прежнему сушилось застиранное белье, и я подумал, что оно так и висело, неснятое, все эти месяцы. Борислав рассказывал мне о нашем будущем антикварном магазине, я молчал. Вручил ему мамин учительский портфельчик и почувствовал облегчение.

— Борислав, ты уверен? — глупо спросил я.

— В чем?

— В этом гребаном камне.

— Мы с тобой уже богаты, Марти, — ответил он. — Теперь нужно затаиться. Молчать, как могила, потому что если братки что-нибудь пронюхают, они его приберут к рукам.

Я ждал его больше часа, осеннее солнце напекло крышу Лады, я, наверное, задремал бы, но боялся, что они с Григорием напьются. Я трижды выходил из машины и нервно нарезал круги, за занавеской окна в первом этаже какая-то плешивая старуха не сводила с меня глаз — я почувствовал себя воришкой на стреме. Потом стал громко звать Борислава. Он вышел, торжественно улыбаясь. Григорий был в тех же засаленных джинсах. Его беззубый, как огромная незажившая рана, рот, казалось, всосал меня без остатка.

— Теперь он ваш, — вздохнул он, — прости, Господи, батюшку моего и Его Императорское Величество.

Воздух над Княжево с высоты нашего холма казался дымно-коричневым. Я махнул на прощание Григорию, мы с Бориславом сели в машину и поехали вниз. Он раскрыл ладонь — на ней лукаво сверкнула платиновая коробочка. Он достал из кармана странный прибор, похожий на мобильник с хоботком, приставил его к камню, и на нем вспыхнула сигнальная лампочка, затем раздался тревожный писк. Борислав прямо затрясся, словно его ударил ток.

— Останови машину, — он дрожал с головы до пят, как в лихорадочном бреду, еле ворочая языком от волнения. Я уже столько раз наблюдал это его состояние в бинго-клубе, что понимал — это не от жадности, так на него действовало везение в игре. Лампочка погасла, камень, казалось, вздохнул с облегчением.

— Мечта! — выдохнул он, а потом кивнул на приборчик, — я захватил его на всякий случай, одолжил у Тедди. Это настоящий бриллиант, Марти, аппаратура подтвердила. Только нужно затаиться, если о камне пронюхают — нам конец…

— Раз нужно, затаимся, — я взял у него бриллиант. Он был холодным и глубоким, как вода. Как ржавая вода.

— Пусть он будет у тебя, — сказал Борислав, — у вас всегда кто-то есть в доме. И еще, сейчас поедем к нотариусу, и я подпишу бумагу, что взял у тебя взаймы сорок тысяч долларов, — он торжественно коснулся мочки уха.

— Зачем? — ответил я. — Я тебе верю.

— Верить нельзя никому, — мудро заметил он. — Умный сначала семь раз отмерит… Я настаиваю, Марти, у меня твои деньги будут надежней, чем в банке.

Я отвез его к тому же нотариусу, полной женщине, в офис у площади Журналистов. Она меня узнала и любезно улыбнулась при встрече, но выслушав, зачем я пришел, нахмурилась.

— И вы хотите дать в долг такую невероятную сумму денег? — она подняла брови и многозначительно посмотрела на меня. Я словно услышал Веронику: «Ты рехнулся?»

— Он мой друг, — я протянул ей свою личную карту.

— Деньги уже у меня, мадам, поэтому мы решили… — Борислав заикался от смущения и положил ей на стол свой старый паспорт, который не удосужился сменить на пластиковую личную карту, — чтобы у господина Сестримского была полная гарантия, напишите, что я беру эти деньги в долг, чтобы выплатить ипотеку за свою недостроенную квартиру в квартале «Лозенец». Это ведь другое дело?

Нотариус снова пристально посмотрела на меня, промолчала, а потом вызвала своего помощника.

Я снова не находил себе места. Весь вечер потратил на то, чтобы найти у нас в доме укромное местечко, где бы мог спрятать камень. Постарался поставить себя на место гипотетического вора и осмотрел балкон, детскую, спальню родителей и гостиную. Наконец решившись, разобрал на части вентилятор в ванной комнате и сунул в дыру завернутую в полиэтилен коробочку.

Вечером в гостиной снова собралась вся королевская рать, но на этот раз я зажег все лампы. Чтобы предстать во всем своем великолепии, бриллиант нуждался во внимании и освещении. Мама с Катариной сели на диван, Вероника застыла в кресле, а я подтянул табуретку поближе к гнусному животному — компьютеру.

— Монограмма Николая II, — кивнул я в сторону коробочки и раскрыл ее. Светло-коричневый, величиной с полпальца камень в золотой оправе с тонкой цепочкой заискрился и приковал наши взгляды. Мы не шевелились. Смотрели на него. Молчали.

— Ну, каков? — спросил я, уловив их разочарование.

— Можно потрогать? — с опаской спросила Катарина.

— Ну конечно, — великодушно позволил я.

— Я видела бриллианты, но величиной с булавочную головку, — вздохнула мама, но не потянулась за носовым платком.

— У этого карат восемьдесят, не меньше, — объявил я.

— Надо же… — Катарина надела камень на цепочке себе на шею — получилось колье. И рассмеялась.

— Тебе не идет… — скандальным голосом заявила Вероника.

— Давайте ужинать, — сказала мама, — я вам сварила куриный суп.

На следующее утро я поставил на место вентилятор, потуже затянув гайки, тщательно закрыл на два оборота входную дверь и помог маме зайти в лифт. Я обещал свозить ее в Симеоново — взглянуть на дачу в последний раз. Мы как-то слишком торжественно под руку прошли двором, который я недавно выкосил, и подошли к входной двери, но открыть ее не смогли — замок уже сменили.

— Да и что там брать? — спросила мама.

Мы сели на скамейку у веранды, она остановившимся взглядом смотрела вдаль, и я почувствовал, что в сущности, мама спрашивает себя, с чем она здесь расстается. Ее ладонь машинально погладила скамейку.

— Вон, у того куста роз, когда тебе было пять лет, ты наступил на ржавый гвоздь. Как бежит время…

— Не помню, — я снова нервничал.

— А там, — она медленно повернулась и указала на окно моей комнаты на втором этаже, — ты прочел свою первую книжку. Ты был тем еще сорванцом, до четвертого класса тебя было не засадить ни за книги, ни за уроки. Ты даже букварь не раскрывал. Когда тебя приняли в пионеры, и я привезла тебя сюда в красном галстуке, папа встретил тебя во-он там, у калитки, и подарил тебе книжку Асена Босева. «Пионерское лето» или «Пионерия, где ты?», уже не помню. Твой отец…

Помолчали. Я вспомнил совершенно другое — усыпанные светлячками июльские ночи, гербарии и приколотых булавками бабочек, тающий аромат сохнущего дерева в мастерской отца, его самого, склонившегося над душками, свое изумление по поводу растущих в паху волос, незнакомое удовольствие от поглаживания в этом месте, потом, в юношестве, раздражение по поводу прыщей и бутылочку с липким лекарством от них с запахом бензола, которое мы все в гимназии покупали у одного хромого мошенника.