Зубы настежь - Юрий Никитин

– И все-таки, – сказал я трезво, – было так,будто нас ждали. Кто-то успел предупредить Филина, где мы пойдем. Прыгали сдеревьев прямо на головы! А на них еще успеть залезть надо.

– Шпион на шпионе, – буркнул воевода. – Можетбыть, у кого-то еще и остался голубь. Или приученная мышь. Если шпионят дажедля каких-то Мальвильских островов...

– Фолклендских, – поправил я.

– А не один хрен? Могут шпионить и для этой ночнойптахи. По правде сказать, этот Черный Епископ награбил столько, что побогачевсех островов, сложенных в кучку. Платить может.

Я бросил быстрый взгляд в сторону принцессы, разряженногогерцога, на котором золота висело больше, чем обыщется на всех Фольклендах,согласился зло и униженно за свой совсем негеройский вид:

– Да, это окупается...

Воевода все зыркал по сторонам налитыми кровью глазами:

– Ты, того, не переживай больно. Я ж вижу, как тыяростью исходишь. Ушан – достойный муж! Я думаю такое дело, что не убег безпамяти. Либо затаился, чтобы поглядеть, что с нами делать будут... он желюбопытный страсть!.. либо сразу в замок побежал. Если епископ соберетсябыстро, то к вечеру нагрянет вместе со своими головорезами.

– Головорезами?

Воевода объяснил шепотом:

– Он давно за этим Филином охотится. Такой народподобрал, что сразу всех вздернут, если схватит. Никаких судов иразбирательств.

– Такой мне понравился бы даже пара римский, –пробормотал я.

Один из разбойников, подремывал, остальные разошлись, толькона той стороне поляны полыхал костер, там пили и орали песни полдюжиныоборванцев. В отсутствие главаря верховодил толстый как копна мужик, вокругблестящей как колено лысины венчик волос, это зовется тонзурой, в рясе иподпоясанный толстой веревкой с тяжелыми шарами на концах. Этот символ смиренияон явно использовал как боло, ийхнгу, а также лазальный канат ниндзей, ибо изодного шара торчал хищный клюв крюка, а в другом я заметил щели для выдвижныхножей.

Сыто икая, взрыгивая и всхрапывая как тяжеловоз, он началподниматься от костра, дважды заваливался на друзей, его пытались поддержать,падали вместе с этой тушей мяса, ржали, бранились, наконец толстяк встал, намир взглянули его заплывшие жиром глазки.

– И пить будим, – сказал он зычно, – и гулятьбудим!

– Верно сказано! – заорали от костра. – Давайеще, Худышка!

Толстяк подумал, икнул и, набычившись, изрек:

– А смерть придет – помирать будим!

Тяжело отдуваясь, пошел в нашу сторону. Земля подрагивалапод его массой, словно кит захотел стать кистеперой рыбой. Толстые как оладьивеки приподнялись с натугой, но глазки из-под них выглянули острые, быстрые.

– Отпустить ли вам грехи, чада? – провозгласил онблагодушно. – Я сегодня чегой-то добрый. Исповедуйтесь, а потом я...того... ну, прощу вас.

Принцесса надменно молчала, герцог сделал вид, что неслышит, а воевода поинтересовался:

– Ты простишь?

– Бог простит, – сказал толстяк.

– А ты при чем?

– Так бог же сам не скажет, – объяснил толстяк какнедоумку. – Станет он с каждым беседовать! У него вас как муравьев. Это онпоручил нам, его вассалам. А уж мы... ха-ха!.. по праву первой ночи и прочимбогом дарованным нам правам распорядимся вами и вашими кошельками... чада, матьвашу.

Воевода кивнул:

– А-а, тогда понятно. Но нам, как сам понимаешь, надоприготовиться. Даже у меня грехов-грехов, пока все припомню... А уж про другихи говорить неча. До вечера погоди, отче! А уж потом тебе такогонарассказываем...

Монах прорычал что-то неразборчивое. Воздух вокруг негопотемнел и колыхался струями, как от распаренного в скачке коня. Кувшин впотной ладони выглядел игрушечным. Мы с отвращением смотрели, как волосатаялапа монаха жадно метнула кувшин в морде, толстые губы обхватили широкоегорлышко целиком. Кувшин медленно запрокидывался кверху дном, по толстому горлупод складками жира задвигался кадык.

Воевода завистливо крякнул. Мы видели как напряглись толстыеруки монаха, губы потянулись за кувшином как резиновые, затем громко хлопнуло,это отклеились губы.

– Ладно, – буркнул он хмуро. – Но если малонаберете грехов, я вас так уделаю...

Человек моего мира уже приучен, к примеру, подолгу стоять натроллейбусной остановке, в то время как мой прадедушка, выйдя из дому, попростусадился на коня и ехал, куда хотел. Хоть шагом, хоть галопом.

Воевода, несмотря на возраст и грузные телеса, извертелся впутах, а я со связанными руками и с колодой на шее, терпел молча, чувствуя себянамного старше, даже цивилизованнее, несмотря на глыбы мышц.

Когда наступил вечер, воевода помрачнел, осунулся. За этовремя Ушан успел бы дважды сбегать к замку епископа, а тот привел бы целоевойско. Этот лес окружил бы так, что мышь не проскользнула бы! Но все тихо,если не считать беспечных пьяных воплей разбойников. Обоих служанок увели, анас с наступлением темноты связали общей веревкой, путы на руках и ногах чутьослабили, чтобы не обезножить застоем крови.

Герцог предлагал выкуп, но когда Черный Епископ узнал, кудапосылать гонца, сразу потерял интерес к сказочным богатствам: за морем телушка– полушка, да рупь – перевоз. Дешевле повесить, чем кормить и перепрятыватьцелый год, а раньше выкуп вряд ли доберется до его лесного царства.

Принцесса и герцог переговаривались потихоньку, наспоместили на виду, чтобы пламя костра освещало каждое движение. Напротив сиделмонах, привалившись спиной к дубу. Огромную дубину поставил между ног, оперсяхарей, та перекосилась, изо рта медленно выползали мутные слюни. Справа междувыступившими из земли корнями забился кувшин, а слева к дубу привалилсягромадный детина, тупой и нерассуждающий даже с виду, питекантроп в расцветемужской красоты.

Я видел как из темноты появилась рука, осторожно прибралакувшин. Дыхание мое остановилось. Рука на опустевшее место поставила другойкувшин, уже стоймя. Почти сразу питекантроп заворочался, пробурчал:

– Эй, щепочка... У тебя там не осталось?

Монах буркнул, не раскрывая глаз:

– Откуда?

– Ты монах или не монах?

– Я?.. Конечно. Отпустить грехи?

– Я те отпущу! Попроси своего бога, чтобы наполнил...

– Да пошел ты, мать твою. Станет наш бог тебе виноподносить? Он тебе не шлюха на подхвате...

От возмущения он повел дланью, задел кувшин. Оба уставилисьвытаращенными глазами, когда тот тяжело упал и покатился. Питекантроп опомнилсяпервым, быстро цапнул, взревел: