Военное искусство Александра Великого - Джон Фредерик Чарльз Фуллер

Именно эти чаяния выражал он в своей молитве в Описе, и, согласно Тарну, она мало имела общего с его так называемой политикой смешения, которая представляла собой «нечто материальное», но относилась к идее, «к чему-то нематериальному» (т. II. С. 434). Александр говорил о том, во-первых, что все люди братья; и во-вторых, что ему поручена «божественная миссия гармонизировать и примирить весь мир, привести его на дорогу, по которой все люди, будучи братьями, придут к согласию, единению душ и сердец… Это было и оставалось мечтой, но мечтой более великой, чем все его завоевания» (там же. Т. II. С. 447–448).

Тарн при этом опирается на Плутарха, который в своем сочинении «О доблести и судьбе Александра», в подтверждение того, что Александр был великим философом, обращается к Зенону (335–263 гг. до н. э.), основателю стоической философии, и пишет, что основным принципом его «Государства» было «чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, а считали бы всех людей своими земляками и согражданами, так, чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на едином пастбище. Зенон представил это в своих писаниях как мечту, как образ философского благозакония и государственного устройства, а Александр претворил слова в дело» (пер. Я. Боровского).

После этого Плутарх пишет, очевидно перефразируя слова Эратосфена[223] (ок. 275–194 гг. до н. э.): «Он не последовал совету Аристотеля обращаться с греками как предводитель, заботясь о них как о друзьях и близких, а с варварами как господин, относясь к ним как к животным или растениям, что преисполнило бы его царство войнами, бегством и тайно назревающими восстаниями. Видя в себе поставленного богами всеобщего укротителя и примирителя, он применял силу оружия к тем, на кого не удавалось воздействовать словом, и сводил воедино различные племена, смешивая, как бы в некоем сосуде дружбы, жизненные уклады, брачные отношения и заставляя всех считать родиной вселенную…» (Пер. Я. Боровского.)

Тарн (т. II. С. 442) полагает, что рассказ Эратосфена основан на свидетельствах тех, кто присутствовал на празднике в Описе и сам видел на столе Александра тот огромный кратер, из которого совершались возлияния богам; он полагает, что Эратосфен мог использовать метафору чаши мира, чтобы выразить смысл, который он вкладывал в понятие «миротворец», и что само это определение также может исходить от гипотетического свидетеля, поэтому, заключает Тарн, не исключено, что Александр воспользовался случаем, чтобы заявить о своей миссии примирителя.

Хотя не все ученые принимают эту точку зрения[224], Тарн показывает, что Зенону, писавшему свое «Государство», вероятно, около 301 г. до н. э., просто не у кого было почерпнуть идею о том, что «все человечество едино и все люди братья», идею, которая через стоицизм кардинально изменила менталитет западного мира. Со времени своего зарождения в Описе она жила и развивалась в Римской империи, в которой, как говорит проф. М. Ростовцев, «люди начали представлять, что существует нечто большее, чем местные и национальные интересы, а именно интересы всего человечества» (История Древнего мира. 1926. С. 10), о чем Клавдиан (370? – 404? гг. н. э.) писал в своей эклоге: «Один лишь Рим принял побежденных у своей груди, подобно матери, не как император, но как защитник всего человечества, объединив его единым именем, предоставив тем, кого он победил, свое гражданство и соединив воедино отдаленные народы. Именно его мирному правлению обязаны мы тем, что весь мир стал нашим домом, что мы можем жить, где нам нравится, что посещение Туле, когда-то страшной своей дикостью, стало не более чем прогулкой; благодаря ему любой может испить из вод Роны и из потока Оронта, благодаря ему мы – единый народ»[225].

Кроме обращения к богам Александра в Описе и того, что писал Эратосфен о его миссии, у нас нет никаких указаний на то, что совершил или не совершил бы Александр, проживи он полный век. И все же трудно поверить в то, что, вместо консолидации и объединения своей империи, завоевание которой стоило ему стольких трудов, после возвращения в Вавилон он отправился бы на покорение Средиземноморья. Его гений не мог не воспротивиться такому плану. Как бы ни относиться к высказыванию Плутарха, он, кажется, верно определил: «Ведь не разбойничий набег совершил он на Азию, не имел намерения растерзать и ограбить ее, как посланную благоприятной случайностью неожиданную добычу… но желая показать, что все на земле подчинено единому разуму и единой гражданственности, что все люди составляют единый народ. И если бы божество, пославшее в наш мир душу Александра, не отозвало ее вскоре, то единый закон управлял бы всеми людьми и они взирали бы на единую справедливость как на общий свет….Он стремился не к собственному обогащению и роскоши, а к установлению среди всех людей согласия, мира и дружественного общения» (О судьбе и доблести Александра. 330, 8–9. Пер. Я. Боровского).

Хотя на войне не бывает двух одинаковых сражений или кампаний и таланты полководцев тоже разные, одно объединяет великих полководцев: это их гений; и, поскольку гений неопределим, сравнение – единственный способ, которым можно измерить его высоту и глубину. Столь сложная задача выходит за рамки данной книги и требует отдельного исследования; и все же кое-что следует сказать об основных чертах его полководческого таланта, поскольку именно гений Александра вдохновлял его армию и удивлял весь современный ему мир. Незадолго до того, как Афины узнали о гибели Дария, Эсхин, афинский наблюдатель, выразил это удивление в своей речи.

«Чего только странного и неожиданного не происходило в наши дни? Мы пережили самих себя; мы родились для того, чтобы о нас рассказывали небылицы потомки. Разве не персидский царь – который перекинул мост через Геллеспонт, который требовал земли и воды от греков, который дерзнул провозгласить себя во всеуслышание владыкой всего мира, простирающегося от восхода до заката солнца, – разве не он теперь бьется из последних сил не за господство над миром, а за спасение собственной жизни?»[226]