Саван для соловья - Филлис Дороти Джеймс

Удивленный, Мастерсон молча взял книгу и открыл на странице сто сорок. Он начал читать вслух. Его голос звучал неестественно громко:

— «Этот суд не обвиняет подсудимую Ирмгард Гробель в участии в умерщвлении немецких граждан. Мы знаем, что происходило в Институте Штайнхофф. Мы знаем также, что это делалось в соответствии с немецкими законами, установленными Адольфом Гитлером единолично. В соответствии с приказами, изданными высшей властью, многие тысячи сумасшедших немцев были умерщвлены на абсолютно законных основаниях, начиная с 1940 года. О моральной стороне этого любой волен судить, как ему угодно. Вопрос заключается не в том, считал ли персонал Штайнхоффа это неправильным, или же они думали, что поступают милосердно. Свидетелями было доказано, что существовал закон. Ирмгард Гробель, если она была связана со смертями этих людей, действовала в соответствии с законом.

Но мы здесь обсуждаем не убийства душевнобольных. Начиная с июля 1944 года тот же закон был распространен на неизлечимо больных туберкулезом иностранных рабочих. Можно удовлетвориться тем, что обвиняемая не сомневалась в законности таких убийств, когда речь шла о немецких гражданах, находящихся в безнадежном состоянии и ликвидируемых в интересах государства. Но моя цель заключается не в этом. Мы сейчас не можем судить, о чем думала обвиняемая. Она не была замешана в тех убийствах, которые рассматривает этот суд. Транспорт с русскими и поляками прибыл в Штайнхофф 3 сентября 1944 года в половине седьмого вечера. В этот день Ирмгард Гробель вернулась из отпуска. Суд заслушал показания свидетелей о том, как она зашла в комнату дежурных медсестер в половине восьмого вечера и переоделась в униформу. Она дежурила с девяти вечера. В промежутке между тем, как она вошла в Институт и пришла в комнату дежурных медсестер в блоке «Б», она говорила только с двумя другими медсестрами, свидетельницами Виллиг и Роде. Обе эти женщины показали, что они не говорили Гробель о прибытии транспорта. Итак, Гробель входит в дежурную комнату. Она совершила трудное путешествие, устала, и ее подташнивает. Именно тогда звонит телефон, и доктор Кляйн говорит с ней. Суд заслушал показания свидетелей этого разговора. Кляйн просит Гробель посмотреть в шкафчике для лекарств и сказать, сколько эвипаин и фенола осталось в запасе. Вы слышали, что эвипан доставлялся в картонных коробках, каждая коробка содержала двадцать пять инъекций, и каждая инъекция состояла из одной капсулы эвипаиа в форме порошка и одного контейнера с дистиллированной водой. Эвипан и фенол, вместе с другими опасными лекарствами, хранились в дежурной комнате медсестер. Гробель проверяет количество и сообщает Кляйпу, что в наличии имеются две коробки звипана и около ста пятидесяти кубических сантиметров жидкого фенола. Тогда Кляйи приказывает ей приготовить весь имеющийся в наличии запас эвипана и фенола к передаче старшему брату милосердия Штраубу, который придет за ним. Он также приказывает ей передать двенадцать шприцов емкостью десять кубических сантиметров и несколько толстых игл для них. Обвиняемая утверждает, что при этом он ни разу не сказал, для какой цели ему требуются лекарства, и вы слышали от обвиняемого Штрауба, что он действительно не просветил ее в этом отношении.

Ирмгард Гробель не покидала дежурной комнаты в тот вечер до тех пор, пока ее не перенесли в свою комнату в девять часов двадцать минут. Суд слышал показания о том, как сестра Роде, придя на дежурство позже, обнаружила ее лежащей в обмороке на полу. На протяжении пяти дней она была прикована к постели приступами острой рвоты и лихорадкой. Она не видела, как русские и поляки поступили в блок «Б», она не видела, как их тела вынесли оттуда рано утром 4 сентября. Когда она вновь приступила к работе, трупы уже были захоронены.

Господин председатель, суд заслушал показания свидетелей, которые рассказывали о доброте Ирмгард Гробель, о ее мягком обращении с детьми-пациентами, о ее хороших профессиональных навыках; я хотел бы напомнить суду, что она молода, сама едва ли не дитя. Но я не прошу для нее оправдания на основании ее молодости или ее пола, поскольку она — единственная из всех обвиняемых совершенно очевидно невиновна в этом преступлении. Она не участвовала в убийстве этих русских и поляков. Она даже не знала об их существовании. Защите больше нечего добавить».

Голос Делглиша, прозвучавший с горечью, нарушил тишину:

— Обычное тевтонское обращение к законности — вы отметили, сержант? Они не теряли даром времени на убийства, не так ли? Поступили в семь тридцать, а вскоре после девяти уже сделаны инъекции. И почему эвипан? Они не могли быть уверены, что смерть наступит немедленно, если только они не вводили ударную дозу. Я сомневаюсь, может ли доза меньше двадцати миллиграммов убить немедленно. Не то чтобы это их беспокоило. Гробель спасло то, что она была в тот день в отпуске до позднего вечера. Защитник утверждал, что ей никто не сообщил о том, что прибыли иностранные пленные, что она об этом не знала до утра четвертого сентября. Это же заявление дало основание освободить фармацевта. Формально они оба были невиновны, если вообще можно применить это слово в отношении любого человека, работавшего в Штайнхоффе.

Мастертоп молчал. Все это было так давно. Гробель была девчонкой. На десять лет моложе, чем он сейчас. Война была для него древней историей. Она имела к нему отношения не больше, чем Война Алой и Белой розы, пожалуй, еще меньше, поскольку не отзывалась смутными романтическими и рыцарскими картинками истории, прочитанной в детстве. Он не питал никаких особенных чувств по отношению к немцам, как, в сущности, и к людям какой-нибудь другой национальности, кроме тех немногих, которых он воспринимал как культурно и интеллектуально менее развитых. Немцы к ним не относились. Германия для пего означала чистенькие отели и хорошие дороги, ребрышки, которые едят, запивая местным вином, в гостинице «Апфель Вайн Штрубен», Рейн, извивающийся под ней как серебряная лента, и превосходную площадку кемпинга в Кобленце.

И если кто-то из обвиняемых из Фельсенхама был жив, они все были далеко не молоды. Ирмгард Гробель самой уже было сорок три года. Это все была такая древняя история. Она вспомнилась только потому, что соприкасалась с сегодняшним делом. Он сказал:

— Это происходило так давно! Неужели ради сохранения этой тайны стоит убивать? Кому сейчас это надо, на самом деле? Разве официальная политика не призывает «забыть и простить»?

— Мы, англичане, хорошо умеем прощать своих врагов, это избавляет нас от обязанности любить своих друзей. Посмотрите на эту книгу, Мастерсон. Что вы заметили?

Мастерсон раскрыл страницы, слегка их потряс, поднял книгу на уровень глаз и осмотрел переплет. Потом он снова положил ее на стол и надавил на страницы посредине. Там, завалившись в глубину складок, лежало несколько песчинок.

Делглиш сказал:

— Мы послали образец на анализ в лабораторию, но в результате можно не сомневаться. Этот песок почти наверняка из одного из пожарных ведер в Найтингейл-Хаус.

— Так, значит, именно там книга была спрятана, пока он, или она, не смог вернуть ее в библиотеку. Один и тот же человек спрятал и книгу, и опрыскиватель для роз. Все просто, сэр.