Ты следующий - Любомир Левчев

Много лет спустя, когда я стал считаться баловнем власти, моя подруга, которая была замужем за зарубежным писателем, с большим волнением рассказала мне, что познакомилась с некоей высокопоставленной сотрудницей тайных служб. Желая предстать перед ней в благоприятном свете, она, бедненькая, похвасталась нашей с ней дружбой. Дама в погонах подняла ее на смех:

— Тоже мне рекомендация! Нашли чем хвастаться! Досье вашего Левчева у меня. Оно вот такое огромное! — И гэбистка раскинула руки, как рыбак, который показывает, какую большую (и хитрую) рыбу он поймал.

После 10 ноября 1989 года, когда знаменитые досье стали притчей во языцех, когда одни парламентские депутаты дрожали от страха, что эти документы могут обнародовать, а другие использовали их для грубого шантажа, я в очередной раз повел себе наивно. На официальной встрече министра внутренних дел Атанаса Семерджиева с руководством Союза писателей я попросил открыть мне и всем желающим доступ к моему досье. Мне ответили, что такого досье не существует! Услышать это было так же странно, как узнать, к примеру, что у меня нет печени… (Простите, что я повторяюсь, но уж больно я зол.)

Когда я в последний раз встретил Косту Кюлюмова, он был уничтожен. Его сын погиб. Идеалы тоже.

— Помнишь тот разговор, когда ты пытался меня завербовать?

— Нет. Не припоминаю я подобного разговора, и я должен заявить тебе со всей категоричностью, что Джери никогда у нас не работал. Никогда!

— Но я даже не заикнулся о Джери Маркове.

— Заикнулся или нет, а я тебе говорю, что Джери никогда не носил погоны и никогда не получал у нас зарплату.

— А его кабинет в министерстве?

— Это был кабинет для ознакомления с секретными материалами, а не кабинет сотрудника.

Нет пустыни более безнадежной, чем та, которая остается на месте исчезнувшей правды. Неужели правда может умереть? Религия, литература и прежде всего наши матери учили нас, что правда бессмертна. Держись за правду, говорила моя мама, и, возможно, ты будешь страдать, но ты не ошибешься. Сегодня, разъедаемый кислотными дождями эпохи, я склонен сомневаться в бессмертии исторической правды.

А тогда для меня не составило труда найти Джери и рассказать ему о разговоре с Кюлюмовым. Улыбка моего приятеля сделалась сардонической:

— Это я попросил Кюлюмова поговорить с тобой.

— Да ладно! Ты что, хотел, чтобы мы играли в две руки?

Джери разозлился:

— Даже поэту непозволительно быть таким наивным. Мне вот интересно, что ты себе воображаешь?! Уж не думаешь ли ты, что я подслушиваю разговоры друзей и пишу на них доносы? Для этого хватает кадровых сотрудников и добровольцев… плюс техника.

Джери был мифоманом. Он часто рассказывал небылицы, которые шли ему во вред, но зато делали его интересным. (Впрочем, так поступают многие писатели, которые тестируют сюжет и диалоги.) Тем не менее буквальное повторение аргументов Кюлюмова заставило меня принять его слова за чистую монету.

— Если тебя действительно интересует, о чем я сейчас думаю, то думаю я о том, сколько тебе платят.

— Да не получаю я никакой зарплаты. Как тебе известно, я хорошо зарабатываю как писатель. Но за то, что я высказываю свое мнение по вопросам, которые эти тупицы не могут решить самостоятельно, я получаю свободу делать то, что вздумается, не считаясь с тупыми чиновниками и партсекретарями. Получаю доступ к секретным документам. И главное, могу ездить по всему миру, когда мне захочется. И я хотел, чтобы и ты обладал всем этим. Понял ты, несчастный?!

Я уже сожалел о скандале и изо всех сил пытался смягчить тон разговора:

— Ладно-ладно, Джери. Не сердись. Ты же знаешь, что со мной приключилось. Я стал болезненно мнительным и осторожным. Но в самый трудный час, когда остальные забыли, что знакомы со мной, ты меня не забывал. Поэтому я ценю нашу дружбу и не хочу ее портить. Расскажи-ка лучше что-нибудь о секретных документах.

Джери долго молчал. Возможно, сентиментальный поворот разговора заставил его расчувствоваться. Его лицо обезобразила лирическая улыбка:

— Вчера мне открыли полицейскую и следственную папки из дела Вапцарова. Их вообще никому не показывают.

— Ну так рассказывай.

— Мне запрещено. Такие, как ты, с ума сойдут, если узнают. (Я не слышал, чтобы Джери написал хоть одно слово против Вапцарова. Джери не прислуживался.)

Напряжение этого разговора было таким, что в какой-то момент мы одновременно почувствовали себя обессиленными. Мы слабо улыбались. Словно оба истекли кровью в схватке с невидимыми великанами.

— Наверное, вообще не стоило начинать говорить об этом, — виновато вздохнул я.

— Не ты его начал, а я! — перебил меня Джери примирительно и добавил загадочно: — Но о самом главном я умолчал…

Мы решили продолжить нашу беседу в самое ближайшее время, потому что сейчас Джери спешил на встречу с дамой.

Я почувствовал непреодолимое желание выпить чего-нибудь горячительного и направился в Клуб журналистов. Он оказался пустым. Только в холле шушукались какие-то влюбленные. Я столкнул забытый кем-то стакан, и его содержимое расплескалось в моей душе сводящим с ума одиночеством. И даже официант не показывался. Тогда я стал молиться судьбе послать какого-нибудь спасителя мне за столик, внушая себе, что его появление станет символичным и что я буду помнить о нем до конца своей жизни. Но никто не показывался. И только после второй водки дверь открылась и в зал вошел Христо Ганев, мрачный и одинокий, как я. Я тут же замахал руками, подавая знаки потерпевшего кораблекрушение. Когда он подсел за мой столик, я заметил, что насквозь промок он, а не я.

— Как дела? Что, дождь пошел?

— Не дождь, а потоп!

— Значит, началось. Как думаешь, Ной подберет нас?

— Нет, не подберет, — отрезал Христо. Он как-то странно улыбался.

— Откуда ты знаешь?

— Я все знаю, потому что был в ЦК.

Теперь уже мы рассмеялись оба.

— Значит, вот где тебе это сообщили?

— Точнее, это я им сообщил.

Я понял, что речь идет о чем-то серьезном. Христо рассказал, что его вызвали в ЦК и предложили стать председателем Союза кинематографистов, но он отказался. Наступила пауза; мы оба испытующе смотрели друг на друга. Он явно хотел понять, как именно я отреагирую. А я оцепенел от удивления. В ресторан уже входили мокрые посетители. И вдруг меня точно прорвало. Может, я даже закричал. Я упрекал Христо за то, что он допустил такую глупость:

— Кто тебя вызвал?! С кем ты разговаривал?!

— С Венелином Коцевым.

— А почему не с Тодором Живковым? С вашим Янко?

Я почувствовал, что ударил по больному, и замолчал. Христо тоже.

— Пошли. Я на машине. Отвезу тебя.