Ты следующий - Любомир Левчев

На улице лило как из ведра. И «москвич» Христо медленно плыл, словно настоящий Ноев ковчег. Нам приходилось перекрикивать раскаты грома.

Комплекс Западный парк то возникал, то снова исчезал в зловещих вспышках молний. Вот так и наши слова терялись в грохоте стихии, и нам приходилось повторять их. Каждая очередная подробность, которой делился со мной Христо, злила меня все больше и больше:

— Что это за максимализм? Зачем? Тебе же пошли навстречу. А ведь сколько всего ты мог бы сделать для кино! Для всех нас!

Ответ Христо был страшным и категоричным:

— Ничего уже сделать нельзя!

Это был один из самых важных моих разговоров в те годы. Сейчас я воспроизвожу его по памяти. И тем не менее точно. Потому что разговор этот продолжился и тогда, когда я остался один. Потому что Христо Ганев был не только выдающейся, но и в некотором роде эталонной личностью. Неужели то, что предлагает власть, есть всего лишь иллюзия? Или все же не стоит пренебрегать любой возможностью? Ответ Христо был отрицательным: «Ничего сделать нельзя». Наверняка, продолжая наш диалог, я говорил ему: «Да, но ты же был партизаном. Ты готовил переворот. Ты был народным героем и народным депутатом, дорогой мой друг. Легко тебе сейчас изрекать, подобно Экклезиасту, что все вокруг суета сует! А как быть тем, которые никогда не ловили ветер?!»

Нынче, спустя тридцать лет разочарований, время вроде бы подтвердило его слова. Но вопрос остается прежним. Потому что «ничего нового под солнцем».

Свои дружеские чувства к Христо Ганеву я выразил еще в 1966 году, когда посвятил ему целую поэму, названную «Быть». А она, в свою очередь, вошла в мою книгу, не случайно озаглавленную «Пристрастия». Этот сборник стихов был проиллюстрирован скульптурами Величко Минекова. И хотя нет ничего нового под солнцем, я все же никогда не слышал, чтобы кто-нибудь делал нечто подобное. Величко тогда жестоко критиковали за формализм и модернизм. Его скульптурные иллюстрации были чем-то большим, чем простым выражением дружеских чувств. Это было двойным вызовом.

А 2 января 1967 года не слишком талантливый киноактер Рональд Рейган произнес клятву в качестве только что избранного губернатора штата Калифорния. Он считал, что еще можно что-то сделать.

14 февраля сто депутатов-лейбористов в Лондоне осудили американские бомбардировки во Вьетнаме. Впрочем, это не помешало Пентагону начать новое наступление на вьетконговские войска.

20 февраля я с большим трудом провел операцию по перемещению своей семьи и имущества из Западного парка на улицу Искар, 28. В старый еврейский кооперативный дом на углу бульвара Раковского (напротив пожарного депо). Мрачная квартира некоего господина Пилософа (давно эмигрировавшего) могла предоставить Доре нечто вроде мастерской. Тут мои друзья стали навещать меня гораздо чаще.

В свой день рождения я узнал, что Светлана Аллилуева — дочь Сталина — отказалась возвращаться на свою великую Родину.

10 000 хиппи собрались в нью-йоркском Центральном парке.

12 мая состоялась премьера моего фильма «Молчаливые тропы».

16 мая Солженицын направил съезду советских писателей свой протест против цензуры.

В июне вспыхнула шестидневная война между Израилем и арабскими соседями. Стоило мне открыть выставку Марии Столаровой, как кровопролитие закончилось.

В июле знаменитая Мария Луканова из газеты «Литературен фронт» организовала коллективную экскурсию на пароходе в Стамбул. Морская болезнь, Золотой Рог, Святая София и рынок Капальчарши потрясли, кроме нас с Дорой, еще и Цветана Стоянова и Антоанету, Колю Русева с Люли, Йордана Радичкова и Сузи. И только Мария стояла на носу корабля и писала свой исторический дневник. Другие же в это время организовали замену главного редактора Гошкина Богомилом Райновым.

9 октября в боливийской пустыне в результате хорошо спланированной операции был убит легендарный революционер Че Гевара.

19 ноября я отправился на Витошу…

На фоне этой горы прошла большая часть моей жизни. И она стала символом вечного — того, что не проходит, а остается. Я никогда не видел дома, в котором я родился. Дом моего отца в Этрополе был продан и разнесен по кирпичику у меня на глазах. Тырновский дом, в котором прошли первые десять золотых лет моей жизни, был разрушен еще до того, как сполз в Янтру. Все эти сентиментальные обители существовали лишь в моих воспоминаниях. А Витоша? Она служила фоном для исчезнувших домов и дней. А фон обычно долговечнее нас.

Погода портилась. При спуске с горы меня настигло плохое предчувствие. Гроза встретила меня на Орловом мосту. А когда я пришел домой, Дора сказала мне, что Владко Башев погиб в автомобильной катастрофе на бульваре Ленина напротив Болгарского телеграфного агентства. Эта новость меня подкосила. Первая смерть, которую я прочувствовал как свою. Часть меня умирала в существе, называемом дружбой. Я снова вышел прогуляться. Блуждал в одиночестве по улицам, которые были нашей тайной академией. А в памяти навязчиво вертелось воспоминание о нашей последней встрече. Сейчас оно походило на мистический знак судьбы. Мы столкнулись в дверях редакции. Я шел на работу, а Владко выходил из здания. Он сказал, что плохо себя чувствует, и попросил меня проводить его. Его лоб покраснел и был усыпан капельками пота. А глаза под стеклами очков блестели. Но не только из-за температуры. Мы медленно шли по улице, и Владко со своей детской обстоятельностью рассказывал мне, как его пригласили в студенческий клуб и попросили рассказать о современной советской поэзии. Публика была довольна его выступлением. В конце его заставили прочитать собственные стихи.

Когда он собрался уходить, его остановила очень красивая студентка и сказала:

— Я — ваша судьба. Я вот-вот приду к вам, и вы будете моим навсегда.

Владко трепетал от возбуждения:

— Ты мне веришь? Ну скажи, веришь?! Я бы не поверил, если бы кто-нибудь рассказал мне такое. Но со мной это и правда произошло!

— Конечно, я тебе верю, Владко. И в конце концов, тут нет ничего невероятного. Ты прекрасный поэт, и молодежь тебя любит.

— Ерунда! — почти кричал он. — Есть тут невероятное! Даже абсолютно невероятное! Потому что ты даже не представляешь, что это была за красавица!

И вот, когда я в одиночестве бродил по улицам, мне подумалось, что в дверях тогда Владко остановила сама Смерть. Может, Смерть вовсе не такая, какой ее рисуют, а такая, какой ее увидел Владко. А может, я начал сходить с ума.

На похоронах все плакали. Владко умер любимым. Я произнес свое прощальное слово, после чего ко мне подошел Божидар Божилов и оперся на мое плечо. Я подумал, что ему стало плохо, потому что он тоже плакал. Но он горячо зашептал мне в ухо:

— Любо, Любо, какими же вы были друзьями. Везде вместе ходили. И упоминали вас вместе. Как же было бы хорошо, если бы и в могиле вы оказались рядом.

После смерти Владко меня назначили на его место — заместителем главного редактора газеты «Литературен фронт». Я чувствовал, что многие из тех горьких чаш, которые мне предстояло испить, были налиты именно для него.