Ты следующий - Любомир Левчев

•

Весной 1968-го я попал в Прагу вместе с одним маститым лириком — по линии обмена между писательскими союзами. Лирик, на свою голову, прихватил с собой жену. Однако чехи не любят, когда их выставляют дураками. Нас встретили с прохладной вежливостью. Поселили в старой красивой гостинице на Вацлавской площади — втроем в одном номере! И исчезли на все выходные, потому что мы соблаговолили прибыть в пятницу вечером. Семейство поэта было возмущено. Оно все списывало на происки контрреволюции. Я же поспешно откланялся и позвонил своим друзьям: Властимилу Маршичеку, Петру Пуйману, Иржи Груше, Сергею Махонину.

С Иржи — талантливым поэтом-авангардистом — мы были знакомы, потому что он тоже, как и я когда-то, работал в ЦК комсомола. Но это не помешало ему оседлать ветер Пражской весны. Мы немедленно напились. Причем каким-то ужасным коктейлем, состоящим из «Пльзеньского праздроя», «Бехеровки» и нежно-революционных фантасмагорий. Мы настолько перебрали, что на следующий день Иржи заболел. Вместо него пришла его супруга — бледная и деликатная особа, которая отвела меня в ресторан чешских писателей. Там нас ждал пожилой господин с добродушной и немного ироничной улыбкой.

— Познакомьтесь, — сказала г-жа Груша. — Это мой отец, профессор Гольдштюкер.

Я чуть не упал от удивления. Ведь именно тогда фамилия Гольдштюкер гремела в литературных кругах. И не потому, что он был председателем Союза чехословацких писателей и соратником Дубчека, а прежде всего из-за международной дискуссии о Кафке.

— Да, но вы, болгары, нас проигнорировали.

Я попытался защитить Болгарию. Я сказал профессору, что несколько лет назад наши интеллектуалы пережили страшный удар, подобный тому, какой Хрущев нанес «модернистам».

— В Болгарии есть много сильных догматиков, а ведь когда-то это была страна еретиков.

Теперь пришла моя очередь грустно улыбнуться. Я вспомнил об одном моем друге, который пытался пропагандировать некие «западные взгляды». И его наградили эпиграммой:

— Мы не случайно возвращаемся ко времени Кафки, — спокойно продолжал профессор. — Так люди обращаются к прошлому, чтобы найти то место, где они сбились с верного пути…

Незабываемая весенняя Прага! Сергей Махонин отвел меня на спектакль театра «На Забрадли». С Петром Пуйманом мы сходили в «Латерну магику» — на пантомиму Ладислава Фиалки. А с Ладиславом Маршичеком опробовали «Черный театр» в кабаре «Альгамбра». По существу, вся Прага напоминала тогда какой-то волшебный театр. Ее фантастические башни (эти средневековые небоскребы) пытались воодушевить весь Восток. И Карлов мост хотел отвести нас на какой-то другой берег, где мрачное прошлое и светлое будущее мирятся и прощают друг другу. Но, видимо, мало одной жизни, чтобы прогуляться по этому мосту.

Прошло всего лишь одиннадцать лет с тех пор, как западноберлинский «Интербау» вскружил мне голову достижениями современной архитектуры. Почему же сейчас моей душе захотелось поселиться в каком-нибудь старом домике и прогуливаться по средневековым мостовым Златой Праги? Берлинская стена заметнее всего компрометирует панельную красоту.

Одиннадцать лет назад я хладнокровно верил в то, что не смогу пережить возраст Христа. И вот мне совсем незаметно исполнилось 33 года. Может, я закончил одну жизнь и начал вторую?

•

Рассказывают, что 1 мая в Париже было очень спокойно. Люди дарили друг другу ландыши. И только в пригороде Нантер на социологическом факультете университета продолжались бурные демонстрации, и двадцатитрехлетний студент Даниэль Кон-Бендит вел многомесячную «анархическую пропаганду», «разоблачая и левых и правых и призывая к революции». 2 мая здание факультета было закрыто, и тогда революционеры перебрались в Сорбонну. Анархия охватила весь Латинский квартал. Студенты дрались между собой, а также с вызванной полицией. К 7 мая 600 человек было ранено и еще столько же арестовано. Министра внутренних дел Франции снова, как и 150 лет назад, звали Фуше. Но не Жозефом, как того гения, а всего лишь Кристианом — он то вел переговры со студентами, то применял против них силу, 10 мая революционно настроенная учащаяся молодежь возвела на площади Эдмона Ростана шестьдесят баррикад, каждая чуть ли не в 20 метров высотой. Над баррикадами развевались черные и красные знамена. После полуночи полиция атаковала эти укрепления экскаваторами, в темноте похожими на динозавров. А сами полицейские с дубинками и щитами напоминали римских гладиаторов. Заполыхали автомобили и дома. После тяжелых потерь Кон-Бендит дал студентам приказ к отступлению и первым же его исполнил.

13 мая в ответ на призыв профсоюзов Париж, а можно сказать, что и вся Франция, был парализован всеобщей забастовкой. Шествия протеста начинались с площади Республики и заканчивались на площади Данфер-Рошро. Главный лозунг звучал так: «Десяти лет достаточно!» (это выражение будет позаимствовано нами в 1989 году). А тогда это было персональным приветом де Голлю. Пятая республика рушилась на глазах у всего мира. Я помню фоторепортажи в «Пари-матч»: прекрасный город тонет в горах мусора, потому что уборщики бастуют. Полиэтиленовые пакеты с мусором, коробки и бутылки — это тоже ужасающие баррикады катастрофы. Руководство компартии явилось на переговоры с революционно настроенным студенчеством с опозданием. Товарищи были несколько полноваты, пришли в костюмах и при галстуках. Студенты подняли их на смех.

А что же делал в этот решающий момент генерал? Шарль де Голль отправился с официальным визитом в Румынию. Он не понимал студентов и их бунт. Он не мог понять, почему Франция отказалась от него в тот момент, когда и внутреннее и международное положение казались ему даже стабильнее, чем обычно. Он не мог понять, что уже стал генералом армии исторических теней. А молодых волков из его собственной партии заботило лишь одно: как захватить власть после ухода де Голля. Паника, столь нехарактерная для генерала, овладела им до такой степени, что 10 мая он тайно сбежал из Франции и скрылся в Западной Германии (на французской военной базе в Баден-Бадене). Но еще больше, чем де Голль, перепугались средний класс и богачи. Впрочем, уже на следующий день (30 мая) генерал вместе с вернувшимся к нему самообладанием вновь был у кормила власти. Президент произнес блестящую речь. Франция элегантно пожертвовала своим де Голлем, чтобы спасти его Пятую республику. Теперь уже настала очередь Кон-Бендита бежать за границу. А студенты стали готовиться к другим экзаменам.

•

В июне я принял участие в международной встрече писателей, проходившей в Лахти, Финляндия. Нас было двое — я и поэт Климент Цачев. И в который уже раз мы столкнулись с вечной болгарской безалаберностью: никто не предупредил организаторов о нашем приезде и, естественно, нас никто не встретил в аэропорту города Хельсинки. Не знаю, как мы справились. Климент Цачев утверждал, что говорит по-французски, но на самом деле говорил по-румынски. Это вызывало уважение у немногочисленных финских франкофонов. Мы ночевали на чердаке какого-то студенческого общежития. Небо все не гасло, а наши глаза все не закрывались. В одной островерхой красной башне кто-то исполнял на трубе Ave Maria. В наше окошечко было видно, как он вертится, играя на все четыре стороны.