Сущность зла - Лука Д'Андреа

Аннелизе была счастлива поговорить на родном языке, и было чудесно слышать, как мать смеется, чего не случалось уже очень давно.

Она подвергла Аннелизе подлинному допросу.

Рассказы возлюбленной очаровали меня. Krampus с хлыстами, заснеженные вершины Доломитов. Детский сад в Клесе, весь деревянный, начальная школа, чьи окна выходили на виноградники, простиравшиеся, покуда хватало взгляда; каникулы в Зибенхохе и вылазки в горы с Вернером; решение переехать туда, где ее родители выросли и где Вернер был не просто ее отцом, но Вернером Майром, великим человеком, основавшим Спасательную службу Доломитовых Альп. Рождество, когда снегу выпадает столько, что приходится весь день сидеть взаперти; подруги, с которыми можно поехать за покупками в Больцано; решение учиться в Соединенных Штатах.

Сильнее всего мою мутти околдовали пейзажи. Она заставляла Аннелизе описывать их снова и снова, так что мне даже стало неловко за подобную настойчивость. Возможно, мать достигла того возраста, когда мигранты мечтают вернуться в родные края, хотя и знают: того, к чему они хотели бы возвратиться, больше нет.

Аннелизе говорила о своих родителях, о том, как они баловали и нежили ее, единственную дочь супружеской пары, уже вышедшей из того возраста, когда можно ожидать других детей, и потому сдувавшей с нее пылинки.

Рассказала о том, как отец однажды поругался с учительницей из-за наказания, которого, по его мнению, дочка не заслужила (еще как заслужила, прибавила Аннелизе: петарды не взрываются у кого-то над головой потому, что их голуби принесли на крылышках, верно?), и изложила во всех деталях рецепты блюд, готовить которые мать пыталась ее учить.

— Как, должно быть, прекрасно расти в таком месте, Аннелизе.

— У меня было самое чудесное на свете детство, госпожа Сэлинджер.

Как тут возразишь?

Снег, лужайки. Бодрящий морозец. Любящие родители.

Зибенхох.

Жаль, что все это оказалось ложью.

4

Я не слышал, как он пришел, потеряв представление о времени, а может, и не только это. Не слышал, как машина припарковалась на подъездной дорожке, не слышал шагов по лестнице. Только почувствовал, как меня схватила чья-то рука.

И заорал.

— Ты, — проговорил я.

Хотел произнести что-то осмысленное. Не получилось.

Вернер ждал.

С болезненным стоном он встал на одно колено и подобрал куклу. Сдул с нее пыль, погладил. Потом положил в шкатулку сердечком.

Я, весь дрожа, следил за каждым его движением.

Он взял у меня из рук обе фотографии. Взял осторожно, не глядя мне в глаза, протер о свитер и положил в конверт. Туда же положил два листка пожелтевшей бумаги, большой и маленький.

Сунул в шкатулку сердечком конверт, острие топора и рукоятку, сломанную пополам. Наконец закрыл шкатулку, взял ее обеими руками и поднялся.

— Выключи свет перед тем, как спускаться, ладно?

— Куда… куда ты? — спросил я, все еще не в силах унять дрожь во всем теле.

— На кухню. Нам нужно поговорить, там самое подходящее место.

И он исчез, оставив меня в одиночестве.

Я сполз по лестнице, держась за перила. Ноги были как ватные.

Вернер сидел на своем обычном стуле. Даже разжег камин. Знаком велел мне сесть. Поставил на стол пепельницу, две стопки и бутылку граппы. Картина повседневности. Не будь шкатулки у него на коленях, я бы подумал, что все это мне померещилось.

Топор. Кукла.

Фотографии…

Плод больного воображения.

— Всё здесь? — спросил я.

Вернера удивила моя реакция не меньше, чем меня — его обычная повадка.

— Садись и выпей.

Я подчинился.

— Думаю, у тебя ко мне много вопросов?

Меня снова поразил тон его голоса. В нем не слышалось ни волнения, ни страха.

Передо мной сидел тот же Вернер, готовый поведать очередную старую историю. Не знаю, чего я ожидал, но только не этой сугубой обыденности: две стопки граппы, камин, в котором потрескивают дрова.

Он протянул мне стопку.

— Мне нужны ответы, Вернер, иначе, как Бог свят, едва выйдя за порог, я первым делом позвоню в полицию.

Вернер отдернул руку. Поставил стопку на стол, погладил шкатулку.

— Это не так просто.

— Говори.

Вернер откинулся на спинку стула.

— Ты должен знать, что мы любили ее. Я ее любил.

— Ты все врешь. Проклятый убийца.

Вернер ковырял заусенец на пальце, пока не пошла кровь.

Поднес палец ко рту.

— Мы любили ее как родную дочь, — выдавил он через целую вечность.

Содержимое конверта. На фотографиях — Курт и Эви, в обнимку. Курт и Эви машут рукой в знак приветствия. На обеих Эви держит новорожденное дитя.

Девочку.

Со светлыми волосами.

Имя новорожденной значилось на листке, сложенном вчетверо. Аннелизе Шальтцманн, гласил листок, свидетельство о рождении, выданное в Австрийской Республике. Родилась у Эви Тоньон, незамужней, 3 января 1985 года. Свидетельство о рождении гласило нечто немыслимое.

— У Эви и Курта была дочь.

— Да.

— Ты забрал ее себе.

— Да.

— Это Аннелизе?

— Да.

Я провел рукой по лицу. Потом, как бы издалека, услышал собственный голос, задающий самый ужасный в мире вопрос:

— Поэтому ты их убил?

1

— Она была такая крохотная. Даже не плакала. Мы думали, она умерла. Вся измазана кровью. Видел бы ты посреди этой бойни ее глазенки. Голубые, невинные.

— Кто еще был с тобой?

— Ханнес, Макс и Гюнтер.

Кровь бросилась мне в голову.

— Хватит врать.

— Ты не понял, Джереми. Аннелизе… Он держал ее на руках.

— Кто — он?

— Убийца, — ответил Вернер.

Его глаза сверкнули. Он вынул желтый конверт из шкатулки сердечком.

Разложил фотографии. Свидетельство о рождении. Наконец, прямоугольный кусочек картона. Водительские права, австрийские. Выданные Оскару Грюнвальду.

Вернер помахал картонкой:

— Это он убил их всех.

— Но почему?

— Я перестал об этом думать много лет назад.

Он положил права на стол. Немного помолчал.