Сущность зла - Лука Д'Андреа

— О смерти Гюнтера.

Вернер скрестил руки на груди, глаза его блестели.

— О Гюнтере, да. В последний раз, когда я встречался с ним, в восемьдесят девятом, он уже утратил над собой контроль. Нашел экспертное заключение Эви и вбил себе в голову, будто его брат стоял за Грюнвальдом. Хотел убить Манфреда, так и сказал мне открытым текстом. Я пытался его разубедить. Внушить, что это безумие. Но через несколько дней…

— Он разбился на машине.

— Его ум не выдержал. И он покончил с собой. Гюнтер — последняя жертва Блеттербаха.

Вернер закончил. Налил в стопку граппы и протянул мне.

На этот раз я выпил.

— И что теперь? — спросил я.

— Теперь дело за тобой, Джереми. Тебе решать. В какое правосудие веришь ты?

Я этого не знал и ответил вопросом на вопрос:

— Почему ты ничего не сказал Аннелизе?

— Сначала я думал рассказать ей. Говорил себе: вот дождусь, пока ей исполнится восемнадцать и она станет достаточно взрослой, чтобы понять. Для того и хранил шкатулку в форме сердца. Знал, что мои слова без доказательств только смутят ее. Того и гляди подумает, что ее старик выжил из ума. Потом осознал, что восемнадцать лет ничего не значат. Она по-прежнему оставалась девчонкой, хотя и записалась в школу проводников и мечтала об Америке. Я поговорил с Гертой, и мы вместе рассудили, что, только став матерью, Аннелизе сможет правильно оценить то, как мы поступили в восемьдесят пятом.

— А когда родилась Клара…

— Аннелизе жила за океаном, а Герта умирала. Был ли смысл ворошить старое?

— Не было.

— А теперь, Джереми? Есть ли смысл теперь возвращаться к этой истории?

Можно было найти тысячу ответов на вопрос, который Вернер обрушил на меня, словно груз в миллион тонн.

— Согласно человеческому закону, Аннелизе должна узнать, что ее отец погиб в ущелье, а человек, занявший его место, — я говорил, не поднимая глаз, — убийца и похититель детей. Что же до божеского закона… — Я поднял голову. — Я в таких материях не силен. Но думаю, по божескому закону все это не имеет ни малейшего значения, а если и имеет, то вырастить Аннелизе в любящей семье, вместо того чтобы отдать ее в сиротский приют или куда похуже, было хорошим, справедливым поступком.

Вернер кивнул.

Я попытался улыбнуться.

— В итоге один голос против, один за.

— А правосудие Отцов?

Я печально развел руками:

— Посмотри на меня, Вернер. Сын иммигрантов, я даже не знаю, кто они, мои Отцы, да мне и наплевать, откровенно говоря. У меня только один отец. Бедолага, который всю жизнь горбатился, жаря гамбургеры по пятьдесят центов за штуку, чтобы оплатить мне школу и зубного врача. — Мой голос пресекся на мгновение, но я продолжил: — Но от себя скажу вот что. Не знаю, навешал ли ты мне лапши на уши или сказал правду. Но знаю, что говорил ты от чистого сердца и сам веришь в эту сумасшедшую историю. Однако сумасшедшие умеют убеждать.

Несколько мгновений Вернер пристально смотрел на меня. Сделал затяжку, закашлялся, швырнул сигарету в камин.

— Что бы ты ни решил предпринять, поторопись. — Вернер склонился ко мне, взгляд его ястребиных глаз сверлил меня насквозь. — Потому что я умираю.

— Что…

— Боль в спине. Это не просто боль в спине. У меня рак. Неоперабельный.

Я онемел.

— Аннелизе… — выдавил я наконец.

— Ты не расскажешь ей.

— Но…

— Что ты собираешься делать, Джереми?

2

Когда я вышел из дома в Вельшбодене, мартовский воздух все еще отдавал снегом, но от земли уже пахло перегноем. Всюду чувствовалось какое-то утомление природы, которое и я разделял.

Я уселся на водительское место; руки онемели, не слушались, будто мне весь день пришлось таскать тяжеленные бревна. В голове звенело от криков Блеттербаха.

Пока Вернер рассказывал, я так крепко стискивал зубы, что теперь ныла челюсть. Такое ощущение, будто я откусил от отравленного плода. И змей издевался надо мной из укромного места.

Теперь ты знаешь, сказал я себе.

Нет, ни черта ты не знаешь.

В изнеможении я склонился к рулю.

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, было бы правильно поговорить с Аннелизе. Передать все то, что Вернер только что поведал мне. С другой, убеждал я себя, у меня нет на это права. Решать Вернеру. Я ненавидел его за то, что он поставил меня перед таким выбором. Такое невыносимое бремя должен взвалить на себя он, не я. Я стукнул по рулю изо всех сил, какие у меня еще оставались. Это несправедливо. Но что в данной истории справедливо?

Гибель Эви? Курта и Маркуса?

И Грюнвальда?

Разве не имел он права на законный суд? Человеческое правосудие, о котором с презрением отзывался Вернер, несовершенно, склонно к тому, чтобы наказать слабейшего, но только оно и отличает нас от диких зверей.

В самом ли деле я так думал?

В самом ли деле на месте Вернера я повел бы себя по-другому? Если бы Аннелизе препоручили социальным службам или матери-алкоголичке, стала бы она той Аннелизе, которую я полюбил? Лелеяла бы она те же мечты, какие толкнули ее в мои объятия? Или ей выпала бы на долю жизнь, полная унижений?

Чем отличалась женщина, которую я любил, например, от Бригитты?

Мало чем или ничем вовсе.

Я глубоко вздохнул.

Дело еще не закончилось.

Я запустил мотор и нажал на газ.

3

На этот раз я не проявил ни любезности, ни понимания. Оттолкнул Верену так, что она едва не упала. Глядел не отрываясь на Макса, вскочившего на ноги. Я впервые видел его в штатском.

— Нужно поговорить, — с нажимом произнес я. — Идем со мной.

— Вам, — завизжала Верена вне себя, — вам не о чем говорить, а ты… ты убирайся из моего дома.

Она бы выцарапала мне глаза, если бы Макс не удержал ее. Сжимая ее в объятиях, он сказал:

— Подожди снаружи, Сэлинджер.

Я закрыл за собой дверь.

Я слышал, как кричала Верена и как Макс пытался ее успокоить. Наконец наступила тишина. Открылась дверь. Спираль света мелькнула на миг и тут же пропала. Появился Макс — руки в карманах, погасшая сигарета в зубах, — ждет, что я ему скажу.

— Она знает?

Он долго вглядывался в меня.

— О чем?

— Об Аннелизе.

Макс побледнел, или мне это показалось. Свет был тусклый, я бы не стал ничего утверждать. Но вздрогнул всем телом — это точно. Взял меня за локоть, отвел подальше от двери.