Сущность зла - Лука Д'Андреа

Крюк[58], он и есть крюк.

Гулять означало предаваться игре воображения. За каждым углом поджидала тайна, каждый дом сулил приключение. Все это прокручивалось у меня в голове, словно яркий цветной кинофильм.

Я ничего не боялся, ведь на моей стороне — бог книгочеев, правда? Неправда.

Мне было десять лет, лучший возраст для того, чтобы наслаждаться свободой, не осознавая, какие тяготы она несет в себе. Теплый ветер с океана разогнал смог, и я бродил в окрестностях Проспект-парка, блаженствуя в солнечных лучах. Наконец присел на скамейку: в одной руке — буррито[59], в другой — ледяная кока-кола.

Я себя чувствовал властелином мира, пока не услышал звук. Жужжание. Низкое, зловещее.

Я задрал голову к небу.

В ветвях клена, распростершихся надо мной, я не увидел божества, погруженного в книжку. Я не увидел даже весеннего неба. А увидел я гнездо. Некрасивое, грубое, шишковатое, будто картофелина. И десятки ос, которые уставились на меня, жужжа. Ощущение, которое я испытал, когда одна из них отделилась от этого плода из жеваной бумаги (первый образ, какой пришел мне на ум, когда я увидел гнездо) и села мне на руку, погрузив усики в масло, вытекшее из буррито, было ужасным. Эта тварь шевелилась, была настоящая, злобная. И вскоре причинила мне боль.

Чудовищную боль.

Да, в самом деле.

Я вел себя как дурак: вместо того чтобы сидеть неподвижно, затаив дыхание, дожидаясь, пока она закончит обед, а потом удрать куда подальше, я замахал руками, стал кататься по земле. Оса трижды укусила меня. Два раза в руку, один раз — в шею. Шея так раздулась, что моя мутти решила: нужно ехать в больницу. До этого не дошло, но с того дня я больше не верил в бога книгочеев. Я стал бояться всех насекомых, каких только видел поблизости, а полный ненависти взгляд множества ос приходит мне на память всякий раз, когда я понимаю, что влип по самое не могу.

Как в этот мартовский день.

Именно об осах подумал я, открывая шкатулку сердечком.

2

Я отпрянул, не сдержав крика.

Никаких ос. Только скопление пыли и пожелтевшие фотографии. Фотографии сломанных зомби. Маркуса. Курта. Эви.

Сломанные зомби Блеттербаха.

Самый настоящий ужас.

Эти фотографии, должно быть, были напечатаны с пленки, заснятой криминалистами на месте преступления. Возможно, Вернер выкрал их без ведома Макса… Или Макс знал? Вопрос всплыл на поверхность и тут же исчез, подгоняемый стремительным током адреналина по венам.

Разрезы крупным планом. Мышцы бахромой, работа неумелого мясника. Отрубленные конечности в грязи. Эти снимки раскаленным железом вонзались в мои внутренности. И все же я не мог отвести от них глаз.

Лица.

Лица терзали меня без жалости.

Маркус: щеки расцарапаны колючками, в которые он упал; видны и более глубокие следы, будто от когтей хищного зверя. Выражение страха: так выглядит человек, воочию узревший свою смерть.

На лице Курта застыло выражение самого крайнего отчаяния.

Эви.

Обезглавленное тело, распростертое среди узловатых корней каштана. И черная грязь вокруг, словно дьявольский ореол.

— Здравствуй, Эви.

Я сам не заметил, как заговорил.

— Мне очень жаль, — вздохнул я. — Я так тебе и не сказал до сих пор, как мне жаль.

В шкатулке сердечком лежали еще два предмета.

Кукла. Тряпичная, набитая ватой. Кукла, о которой мне рассказала Клара. Из тех, самодельных, какие старательно шьют из всякого тряпья. Лица не было: черты, наверное, были нарисованы фломастером, и время стерло их. Белокурые волосы заплетены в две косички. Я погладил куклу. Она была похожа на мою дочку.

Потом я отметил одну деталь. Кукла была запачкана. Ее нарядили в длинное бальное платье и белый передник в тирольском стиле. На переднике виднелись пятна. Расплывшиеся, тошнотворные. Темного цвета, глянцевые. Я догадался, от чего они. И выронил куклу.

Она упала на пол почти беззвучно.

К дрожи прибавилась тошнота. Я вытер руки о джинсы, словно коснулся какой-то заразы и теперь пытаюсь избавиться от нее. Разинув рот, часто и тяжело дышал, словно загнанное животное. Другого предмета я так и не смог коснуться.

Топор.

Рукоятка сломана пополам и перевязана полусгнившей веревкой. Острие сверкает под голой лампочкой, что болтается у меня над головой. Я снял рубашку, намотал ее на руку вместо перчатки и отодвинул топор. Подумал, что, наверное, рубашку сожгу. Надеть ее снова казалось столь же отвратительным, как и осознать до конца, чем запачкана безликая кукла.

На дне шкатулки, придавленный всем, что лежало сверху, находился бумажный конверт, когда-то желтый, а теперь — цвета рыбьего брюха.

Переведя дыхание, я вынул его. Повертел в пальцах, будучи не в силах совершить простое движение: открыть конверт и взглянуть на содержимое. Конверт был легкий. Целая вечность прошла, прежде чем я решился.

Две фотографии, небольшой четырехугольный кусок картона и лист бумаги, сложенный вчетверо.

Думается, тогда я и потерял представление о времени.

3

Однажды, в самом начале нашего знакомства, но уже влюбленный без памяти, я повел Аннелизе в квартал, где я вырос. Сделал я это не без колебаний и только потому, что она настаивала.

Ред-Хук уже не был таким, как в восьмидесятые, с наркоманами в подъездах многоквартирных домов и толкачами, которые курили, прислонившись к фонарным столбам, но я все равно немного стеснялся облупленных стен и грязных тротуаров.

Я показал Аннелизе порт, склады, построенные в девятнадцатом веке, то, что осталось от бара, куда мама запрещала мне ходить, и угостил ее обжигающим кофе: его сварил мексиканец, у которого я приобрел по меньшей мере половину моих детских полдников и добрую долю перекусов во времена отрочества.

Аннелизе наш квартал безумно понравился. Так же, как она сама понравилась моей мутти, когда в тот же самый вечер я познакомил их, приведя девушку к нам на ужин.

Она все восприняла всерьез, моя мутти. Когда она открыла нам дверь, я заметил, что на ней самая лучшая юбка. На лице макияж.

К тому времени отец уже умер, его сразил инфаркт, когда он готовил один из своих фантастических гамбургеров с луком, а мать, овдовев, должна была управляться с забегаловкой и с артистическими амбициями сына, закусившего удила.

Когда я признался, что у меня есть девушка, она не в силах была сдержать ликование. Естественно, хотела все узнать о ней. Естественно, я должен был пригласить ее на ужин. Познакомить их. Она в самом деле такая красивая? В самом деле такая чуткая? В самом деле такая замечательная? Естественно, мать должна была готовиться к этому ужину несколько недель. Так оно и вышло.