Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

Пока ощупывали, стараясь не шуметь, щит, пока думали да гадали, как открыть его, чтобы добраться до задрайки, услышали шум внутри цилиндра. Вроде бы задрайку открывают. Облапив по кругу люк, замерли водолазы. Еще слышней стал шум. Теперь уже наружную задрайку открывают, чтобы воду в камеру впустить.

Сколько их? Один? Двое? Трое? Вооружены, безусловно. Теперь главное – внезапность и быстрота.

Щит, глухо щелкнув, откинулся, образовав неширокую щель, приоткрылась задрайка, и вода со свистом ворвалась в выходную камеру. Нервы – в кулак. Робость и сомнение – куда-нибудь подальше.

Чихнув, заурчал сердито мотор, взбурлил воду винт – сейчас вынесет буксир пловцов. Чуть зевни, и останется одно: помахать на прощание рукой.

Показался похожий на торпеду буксир. Вот и сам пловец. Один. Двое водолазов схватили пловца за гофрированные трубки, которые, как бараньи рога круто огибали голову от баллонов к маске, и перегнули их, а третий водолаз, ухватившись за пояс, выхватил из кобуры пловца пистолет. Пловец, не выпуская буксира, потянулся одной рукой к пистолету, но кобура была уже пуста. Изогнувшись, он потянулся к ножу, прикрепленному у колена, но и его матрос-водолаз успел вытащить из ножен на мгновение раньше.

Как акула, попавшая на блесну спиннинга, взбесился пловец, пытаясь сбросить матросов, но те мертвой хваткой вцепились в него, воздух по трубкам не пропускали, и пловец уже через минуту обмяк и выпустил из рук буксир-торпеду. Теперь можно было, пропуская воздух небольшими порциями, чтобы заморский гость совсем не задохнулся, поднять его на палубу сторожевика.

Оставшиеся водолазы затопили базу, открыв внутреннюю задрайку, и, прихватив буксир, тоже поднялись на корабль.

Конохов радировал на заставу: «Операция прошла успешно. На борту задержанный диверсант». Радостная шифрограмма. Радовались мы, однако, раньше времени. Как тот сокол, что вороны не поймавши, уже теребит ее…

Уныло мы подходили к причалу. Хотя что бы, казалось, рыбакам хмуриться? Они все сделали, что от них зависело. И снаряжение запасное подводных пловцов помогли вытащить, и когда пловцы так и не показались на берегу (а прошло уже более двух часов), сами предложили осмотреть острова. Мало вероятного, чтобы диверсанты рискнули выйти на какой-нибудь остров, но вдруг укроются в камнях в ожидании спасительной помощи. Предложение поэтому я поддержал. Все равно вода в реку еще не пускала.

Пошли. У каждого острова бросали якорь, подтягивали шлюпку, которая тащилась на длинном буксире за кормой, и подгребали к берегу. Рыбаки вместе с нами буквально прощупывали каждый кусочек земли, хотя просил я их не выходить из лодки: что может сделать безоружный рыбак с вооруженным диверсантом – но они и слушать не хотели. Лишний глаз – не помеха. А труса праздновать сподручно ли мужчине? Бог не выдаст – свинья не съест. И весь ответ. Пришлось рыбаков держать под присмотром, чтобы в любой момент можно было помочь.

Все острова, кроме Маячного (туда пограничный наряд раньше был выслан), осмотрели. Пусто. Вода с полой на убыль пошла – пора к причалу курс брать, а Никита Савельевич спрашивает:

– Еще чем пособить?

– Не знаю. Вот уж, поистине, в воду канули.

– Не утопли же. Вылезут где ни есть.

– Возможно. Тогда и видно будет, что делать. А пока – домой.

Согласились, но чувствуют себя виновными в том, что потеряны пловцы. Только причем же рыбаки? Полосухин, Конохов и я – вот треугольник, на котором вся вина. Что-то не так сделали, где-то просчитались.

Сколько раз в жизни я зарекался: не опережай события, не строй радужных перспектив, но нет, все неймется. Размечтался, ожидая, что вот-вот сообщат с берега, в каком месте взяты пловцы; думал о встрече с Леной, с сыном; представлял, как я привезу их домой (я не знал, что они уже дома), планировал, как проведу с семьей свой выходной – я был уверен, что Полосухин наверняка отпустит меня минимум на сутки, и вот все те планы остались только воздушными замками, а реальность оказалась иной, как почти всегда на границе, суровой. Вот сейчас, как причалит траулер, нужно сразу же, не теряя времени, перевести жену с сыном домой и затем снова оставлять их одних. И будет ли вообще время переводить их? Неизвестно, что произойдет через минуту, через десять, через час. Обстановка совершенно непонятная.

Тешить себя надеждой, что пловцы могли утонуть, не рассчитав с воздухом, мы не имели права.

Причал приближался. На нем, ожидая траулер, стояло в кружке несколько женщин, сновала детвора, особенно возле Полосухина, который стоял на причале вместе с солдатами-строителями.

«Привлек и их», – подумал я и посмотрел на ромашковую поляну. Стены новой заставы подросли примерно на метр, а на офицерском доме уже поднялись стропила.

«Молодцы. Хорошо жмут!»

Но сейчас на стройке никого не было видно. Остановились работы. На сколько дней? Кто ответит? Ясно только одно: график придется нагонять. Ночами. Благо, они светлые.

Траулер причалил споро. И вот уже рыбачки льнут, радостные, к мужьям. Прижимаются к облепленным чешуей робам и дети; причал и палуба смешались в шумной толчее, постепенно редея и редея – одна за другой потянулись плотными табунками семьи, волоча корзины со свежей треской, через Чертов мост; а над всем этим уютным шествием вдруг прозвучал усиленный мегафоном голос Никиты Савельевича, голос кормчего:

– Норму, промышленники, знайте! Не ровен час, еще покличет застава.

Полосухин одобрил предупреждение капитана, но тут же заверил:

– Мы обратимся к вам, Никита Савельевич, только в крайнем случае. Вы и так здорово нам помогли. Обездолили их. А вот мы – пока с носом.

– Вешать его не след. Образуется, – уверил Полосухина Мызников. – Если что, кличьте. А теперь пойду и я.

– Конечно, Никита Савельевич.

Мы с Полосухиным тоже сошли на причал. Мне так хотелось обогнать вон те размеренно двигавшиеся говорливые табунки, помчаться в медпункт, но я ждал, что скажет начальник заставы. Отпрашиваться у него сразу мне не хватало смелости.

– Хорошо службу несли с Гранским, – заговорил Полосухин. – Просто отменно! Сутки, а то и двое неплохо бы тебе побыть дома, но могу дать полчаса. Лена с сыном уже дома. Перебралась сама. На оленях. Молодчина.

И вздохнул. Завидует. И то верно, со стороны многие семьи кажутся совершенно счастливыми.

Но, может, верно, что завидует? Поняла же Лена, что мне недосуг, сама о себе и сыне позаботилась. Я представил себе, с какой робостью садилась Лена на нарты, такие ненадежные с виду, как боялась упасть или уронить сына, но ехала. Ради того, чтобы избавить меня от лишних забот. Так хотелось мне думать. Так мне думалось.

Лена порывисто кинулась навстречу, прильнула, как те поморки на причале. Соскучилась. Истосковалась. Я перебирал ее волосы, прижимал ее к себе, теплую, доверчивую, и буквально млел от нахлынувшего счастья.