Даль сибирская - Василий Шелехов

И вдруг мне ятно-ятно припомнилось, как прошлым вечером, прежде чем положить кошель в брюки под матрац, я раскрыл его и проверил, всё ли на месте. Хлебную карточку даже пощупал, с правого края на ней не хватало четырёх талонов: первого декабря вырезали два талона, третьго тоже два, всего, значит, четыре. Хлеб я выкупал сразу на два дня. В том году ещё можно было брать хлеб на день вперёд, а после, уж не помню когда, запретили, на сегодняшний день бери, а на завтра – нельзя. А то, мол, не утерпит человек, сразу за два дня сожрёт, а потом будет голодовать, здоровье своё подрывать. Ну и вот, чтоб, значит, не было соблазна у слабовольных, чтоб не мучить их зря, лучше, мол, не давать лишнего.

На чём я остановился? А, да-да! Припомнил, значит, я совершенно чётко, что проверял карточки накануне вечером. Тут, видите, какое дело: еслиф я просто увидел бы те карточки у себя в гамане, но не посмотрел, не заприметил бы, что на хлебной карточке не хватает с правого края четырёх талонов, тогда можно было бы ещё сомневаться, можно было бы предполагать, что мне припомнился не вчерашний, а позавчерашний или запозавчерашний вечер, и тогда пришлось бы ломать голову, думать-гадать, где, когда и каким образом исчезли, потерялись карточки. Но уж коли мне так ятно врезалось в мозгу, как я проверял карточки в последний вечер, тут совсем дураком надо быть, чтоб не понять: карточки украли этой самой ночью прямо из-под матраца, прямо из-под меня!

Пока я мозговал, все хлопцы оделись, умылись и разбежались на работу. Я чаю пошвыркал и тоже подался, а сам всё думал, как же это могло статься, как удалось мошеннику запихать руку под матрац, нащупать там кошель в кармане брюк, вытащить, а потом обратно положить, ведь для этого пришлось бы перевёртывать меня с боку на бок, сдвигать на самый край кровати! Над этой загадкой я мучился цельный день и пришёл к такому выводу: обязательно проснулся бы, еслиф стали бы меня кантовать, как чурку дров! Значит, ворюги как-то не так, хитроумно как-то делали, скорее всего, они осторожно подняли меня на матраце, будто на носилках, плавно опустили на пол, заграбастали карточки, а потом таким же манером водрузили меня, засоню, обратно на кровать! Всё очень просто! Это сейчас, в старости, сон беда некрепкий, чуть что – сразу проснёшься, даже от шороха мышиного под кроватью, например, а молодые спят как убитые, недаром говорится: «Дрыхнет, хошь за ноги тащи!»

Удивляло меня, почему карточки взяли, а деньги оставили. Думал, думал и додумался всё-таки: воры-то, выходит, не дураки, соображали, что еслиф забрать всё ценное, то пропажа быстрее обнаружится, пачка пятёрок толстая, без них кошель сразу станет и легче, и тоньше, в руки возьмёшь и безо всякого поймёшь, что не хватает в нём чего-то, а карточки – кого там, они же тонюсенькие. Одним словом, воры с расчётом обделывали своё дельце, чтоб я не сразу, не утром, а попозже, только в обед, когда пойду в столовку, хватился, что карточек нет. Хорошо понимали, сволочи, что чем позже я хвачусь, тем труднее мне будет догадаться, где, когда, каким образом «улетучились» карточки. Надеялись, должно быть, что мне и в голову не придёт подозревать своих, с кем рядом сплю. Да и в самом деле, трудно поверить, что из-под живого человека можно украсть!

Так я обдумывал чрезвычайное это происшествие, но в общаге пока что никому ничего не говорил, только корешу своему Сеньке Картееву на второй день сказал по секрету. Мы с этим Картеевым в одно время в общагу устраивались, в одну комнату напросились и как-то сразу подружились. Сенька деревенский, славный такой, бесхитростный, одним словом – рубаха-парень, еслиф у него что заведётся из жратвы, обязательно угостит. Мы вместе в кино и на танцы ходили. Уж его-то я никогда не стал бы подозревать в такой подлости, ну а остальные – кто их знает, чужая душа – потёмки. Тем более что – восемнадцать человек, попробуй сообрази, кто?..

Ну, подходит время обеда, а мне в столовку не с чем идти: продуктовых карточек нет – кто же тебе тарелку щей нальёт?! А таких столовых, чтоб для всех желающих, тогда ни-ни, не было! Только рабочие столовки. Да хошь бы хлеба пожевать чуток, так и хлеба уже нисколько не осталось: вечером большой ломоть через всю булку соседу дал взаймы, утром сам последнюю краюшку прикончил. Я и говорю своему шефу, ну, сварщику, наставнику своему Тимофею Ивановичу, так, мол, и так, потерял карточки, теперь хошь ложись и помирай. Хороший, правильный был мужик. Нечего, мол, нюнить, это он мне, придёт, мол, с обеда начальник цеха, напишем на имя директора завода, чтоб выдали доппаёк, дополнительный паёк, то есть, а пока, говорит, пошарь-ка вон в сумке у спекулянта нашего отъявленного.

Был у нас в цехе шибко ушлый мужик, такелажником работал, скупал карточки на сахар, по 50 рублей штука, а потом отоваривался сдобными ватрушками и продавал их другой раз не на базаре, а прямо у проходной после работы. На сахар и на жиры отдельные были карточки, маленькие вот такие, по полкило сахара и полкило жиров на месяц, а на крупы, макароны, на мясо само собой карточки, эти больше размером, эвот такие. Еслиф сахару нету, давали на карточку заместо сахару пять сдобных ватрушек. Ватрушки – ну кого там, во такие, граммов по сто или чуток больше, три раза куснёшь – и нет ничего! А на базаре эти сдобы – 50 рублей штука. Вот и считай: одна карточка давала ему 200 рублей дохода!

Я поглядываю на сумку, а сам смеюсь, мне, конечно, неудобно как-то, вроде воровства получается. А тут ещё один парень из нашего же цеха, слесарь. «Да чего там, – говорит, – давай покурочим куркуля малость, тем более что Тимофей Иванович разрешает!» Ну и вот мы со смехом вроде бы шутя сняли сумку, раскрыли, там штук десять сдоб лежало, взяли мы да и навернули одним махом все ватрушки без чаю, без ничего, умяли их с холодной водой из-под крана.

Приходит с обеда такелажник, хвать – а в сумке пусто! Ух, как раскипятился он! Так разошёлся – не дай бог! Схватил газовый ключ и давай метаться, к одному подскочит, к другому, орёт, зашибу, мол, к чёртовой матери, сознавайтесь, дескать, кто ватрушки сожрал. Мы со слесарем помалкиваем, конечным делом, а Тимофей Иванович слушал-слушал да и говорит: «Хватит орать! Ударишь – в тюрьму сядешь, да тебя и без того давно пора посадить за спекуляцию». Ну, такелажник и припух, заткнулся.

Пошли мы к начальнику цеха, написали бумагу насчёт доппайка, директор завода наложил резолюцию, и на другой день выдали мне в бюро карточной системы карточку, по ней я имел право получить в заводской столовой двести граммов хлеба и второе блюдо, не мясное, само собой, а чаще всего кашу – перловую, пшённую или овсяную. На первое же блюдо уж не рассчитывай, не положено. Так Тимофей Иванович что придумал: подкармливать меня стал. Сядет вместе со мной за один стол, полтарелки баланды схлебает, остальное мне подвинет, а то и второе блюдо сунет, давай, мол, рубай, что-то, мол, не хочется, аппетиту нет. Семейному человеку легче, конечным делом, было пробиться тогда, дома какой-никакой приварок завсегда можно организовать, картошка, капуста, то-сё, не то что холостяку.

Одним словом, благодаря Тимофею Ивановичу обеды я себе обеспечил, и хотя не шибко сытно, но всё ж таки мало-мало брюхо набивал. Вообще-то, столовская кормёжка хошь и по полной форме не больно важная, нежирная тогда была. Хошь суп, хошь борщ – скрозь него Москву видно, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, известное дело, баланда она баланда и есть. Да и вторые блюда – тоже постные, рагу там или гуляш – одно название, мяса – на один жёвок, в основном всё та же картошка да капуста, ну а то запеканку дадут из макарон, бывало и так: шмякнут тебе полповарёшки солёной черемши в тарелку – вот и лопай, коли хочешь жить!