Сын Зевса. В глуби веков. Герой Саламина - Любовь Федоровна Воронкова

Сто шестьдесят триер вошли в Латмийский залив и заняли гавань у острова Лада. Македонский флот отрезал Милет от моря.

Через три дня на горизонте снова появились корабли – триста боевых финикийских кораблей. И, не дойдя до Милета, остановились у мыса Микале. Гавань Лады была занята, оттуда торчали железные носы македонских триер. Персидские навархи опоздали.

Через несколько дней Александр созвал военный совет. Надо решить – осаждать ли город или прежде дать морской бой?

Выступил молодой наварх – флотоводец Никанор, сын Пармениона:

– Персы ведут себя вызывающе, царь. Они все время подходят к нашей гавани, выманивают нас, требуют сражения! Я, царь, готов выйти и принять бой, если так решат военачальники и если так решишь ты!

Военачальники колебались:

– Наш флот занял выгодную позицию – стоит ли ее терять?

– Да, но сто шестьдесят триер против трехсот…

– Что ж из этого? Персидское войско во много раз больше македонского, однако победа на нашей стороне!

– Если наши триеры не подпустят персов к Милету с моря – уже хорошо!

В спор вступил Парменион.

– Наш флот – афинский флот. А эллины всегда были сильны на море, – сказал он. – Я считаю, что победа на море принесет великую пользу для наших дальнейших дел. А если потерпим поражение… Ну что ж, это не нанесет нам большого урона. Но поражения не будет – вы же сами видели божественное знамение: орел спустился и сел у кормы нашего корабля. А что означает это знамение? Оно означает, что наш флот победит. Я сам, первый, хоть и старик, готов взойти на корабль и сразиться с персами!

Филота кивал головой, соглашаясь с отцом:

– Если мы будем бояться поражений из-за того, что наша армия невелика, нам надо уже сейчас возвращаться домой.

Александр всех выслушал внимательно, зорко вглядываясь в лицо каждого, кто говорил. И более внимательно, чем кого-либо, он выслушал Пармениона. Но чем горячее высказывал свои мысли старый полководец, чем более твердой и властной становилась его речь, тем сильнее хмурились округлые брови Александра.

На слова Филоты, брошенные с обидной снисходительностью, Александр ничего не сказал, будто не слышал их. А Пармениону ответил:

– Я не пошлю свой маленький флот сражаться с персидским флотом, который неизмеримо сильнее, – это бессмысленно. Я не хочу, клянусь Зевсом, чтобы отвага и опытность македонян пропали впустую в этой неверной стихии и чтобы варвары видели, как мои воины погибают у них на глазах. Это ошибка, что поражение не нанесет нам урона. Поражение нанесет нам большой урон. Оно унизит славу наших первых побед. Подумайте, как зашумят, как заволнуются народы в Элладе, услышав о нашей неудаче! Нет, морская битва сейчас не ко времени. А что касается божественного знамения, то Парменион истолковал его неправильно. Орел послан богами – это так. Но он сидел на земле, а не на корме. И это знаменует, что мы победим не на море, а на суше. На рассвете начнем штурм Милета. Готовьтесь!

Парменион выслушал Александра, не скрывая неудовольствия. Маленькие бледно-голубые глаза его, щурясь, глядели в лицо царя, будто стараясь запомнить не только то, что говорит царь, но и проникнуть в его мысли. И когда Александр умолк, приказав готовиться к штурму, Парменион опустил голову, вздохнул и молча вышел из царского шатра. Он шел тяжелым шагом, словно доспехи пригибали его к земле.

– Ты болен, отец? – Филота, увидев, как понуро идет Парменион, как согнулась его спина, догнал его. – Ты болен?

Парменион не остановился, не оглянулся.

– Я не болен, Филота. Наверно, я уже слишком стар.

Филота, богато одетый, с надменной осанкой, которую он приобрел в последнее время, шел рядом, в ногу с отцом. Это шли два воина, привыкшие к походному строю.

– Ты не стар, отец. Надень шлем, что ты несешь его в руках? У тебя огромное войско, оно тебе повинуется, оно любит тебя, оно идет за тобой без оглядки. О какой же старости ты говоришь?

Парменион снова вздохнул:

– Что-то случилось со мною, Филота. Я перестаю понимать царя. А царь перестает понимать меня. Уже не в первый раз он отвергает мои советы…

– Он мальчишка! – с гневом и обидой сказал Филота. – Ему бы слушаться опытных и славных своих полководцев, а он…

– Но почему этот мальчишка умеет видеть и предвидеть, чему я за свою долгую жизнь так и не научился?

– Ты столько побеждал, отец, при царе Филиппе! Ты столько взял городов!

– Да. Было. Но вот что я тебе скажу: никогда не говори плохо о царе, потому что он – наш царь. Да и обижаться нам на него не за что. Я – полководец. Тебе доверена конница царских этеров. Никанору – флот. Младший наш, Гектор, – в царской свите. У него нет больших чинов, но он еще молод. Видишь, как высоко ценит Александр нашу семью.

– Значит, он знает нам цену, отец.

– Значит, хорошо, что он эту цену знает.

– А ты не заметил, – сказал Филота, оглянувшись, не слышит ли его кто-нибудь, – что я никогда не сижу с ним рядом на его пирах? Что я никогда не числюсь среди его ближайших друзей? Он меня не любит, отец.

– Ты не девушка, чтобы тебя любить.

– Да мне это и не нужно! – Филота поднял подбородок. – Его окружают пустые люди. Льстецы. Я их презираю.

– Храни это про себя, – сурово ответил Парменион. – Не забывай, что мы стоим высоко. А у тех, кто стоит высоко, всегда есть враги и завистники. Не вызывай их злобы – это грозит бедой… И кроме того, пойми, Филота, – продолжал Парменион, – Александр осуществляет замыслы царя Филиппа, и делает это победоносно. Место ли здесь нашим мелким обидам, если торжествует Македония? Будь справедлив.

На рассвете македонские тараны ударили медными лбами в крепкие стены Милета. Из-за стен взлетели стрелы и копья, обрушиваясь на головы македонян. Вскрикивают раненые, падают убитые. Железный дождь поливает македонян, но македоняне стоят крепко, и тараны македонские бьют, бьют, бьют… И вот уже трещат стены, сыплется щебень, валятся обломки…

Никанор, сын Пармениона, зорко следил со своего корабля за действиями войска. Как только началось движение на берегу и загромыхали колеса таранов и осадных башен, направляясь к стенам города, флотоводец Никанор повел на веслах вдоль берега свои триеры. Рассвет был еще сизым, и бухта лежала в неподвижном серебряном сне. Триеры, расплескав веслами это сонное серебро, встали, сгрудившись, в самом узком месте залива у входа в гавань, обратив к морю острые железные носы.

Когда небо порозовело, от туманного мыса Микале тронулись персидские