Адаптация - Валерий Былинский

В один из дней, когда заседание суда в очередной раз перенесли, я зашел в расположенную в одном из окраинных районов Москвы церковь. Интересно, что средний современный человек – а я, без сомнения, относил себя именно к таким – всегда чего-то стесняется, когда ему необходимо по какой-либо надобности войти в церковь. Что-то – пусть очень маленькое, незначительное, но ощутимое, – цепляет внутри и останавливает, как только подходишь к церкви. Конечно, ты обычно легко преодолеваешь этот внутренний барьер, крестишься и входишь внутрь. Но всегда чувствуешь: есть нечто, отделяющее полутемный, мерцающий мир внутри церкви от мира внешнего – то есть от твоего. Разумеется, я понимал, что так происходит потому, что я, как и многие, был неверующим. Или, точнее, маловером, как писал когда-то Шмелев, – то есть верящим только вспышками, в минуты отчаяния, страха, да и то не до конца, а в остальные часы, дни и месяцы – вообще не верил.

Но было все же странно, что я, свободный живой человек, не мог просто и легко войти в церковь. Ведь все же это был, пусть и необычный, но дом – здание из камня и дерева, как и квартира, супермаркет, офис, банк, кинотеатр, аэропорт, метро. Каждое помещение имеет свою функцию. В чем же дело?

Почему из-за того, что ты не можешь поверить в сказку, тебе трудно сюда войти?

Была в этом трудном пересечении храмовой границы обидная схожесть с боязнью переступить порог тюремной камеры при незнании законов уголовного мира, аналогия с беспокойством прибытия в страну, языка и обычаев которой ты не знаешь: наконец было явное сходство с тревогой при посещении кладбищ и приближении к мертвецу. Такое чувство досаждает, беспокоит, раздражает, удивляет, а иногда ты просто отмахиваешься от него. Но все же оно есть.

Войдя в церковь, я перешагнул свой обычный порожек отчуждения – это было похоже на легкий спазм глотательного движения. Купил в лавке у входа свечи, направился к кануну, прямоугольному поминальному столику, вставил в подсвечник горящую свечу и стал молиться своими словами о том, чтобы Бог помог моей матери и облегчил ей существование на том свете. Я не то чтобы верил в собственные слова – просто говорил их, находясь в состоянии прозрачного автоматического движения. Я молился с той же мучительной силой, с какой, наверное, пытается получить солнечный загар пришедший на пляж человек. Ему жарко, душно, он лежит на солнцепеке лицом вверх и минут десять – двадцать терпит солнечный жар, пытаясь расслабиться – все это время его кусают насекомые, щекочут травинки, пот заливает лицо. Ему хочется забыться под солнцем – но чем больше он так думает, тем все мучительней ему лежать и не двигаться. Вытерпев и досчитав про себя до тысячи, человек наконец с радостью вскакивает и бежит окунуться в холодную реку, зная, что порцию загара он все-таки получил.

Было легче понять, что я говорил, чем произнести:

– Господи, сделай так, чтобы ей было хорошо, чтобы было так, как должно быть, чтобы не было несправедливости, чтобы что-то изменилось к лучшему… Пожалуйста, сделай так, Господи, прости мою маму, да и меня, да и всех нас… Господи, помоги мне, дай мне смысл, чтобы я любил кого-то и меня кто-то любил. Сделай так, чтобы я чаще встречался с хорошими людьми, а не с плохими, и чтобы я сам стал лучше, чем есть. Сделай так, чтобы я, если даже и не поверю в тебя на все сто процентов, все же получал что-то от тебя, пусть по вере моей, но получал. Почему так отвратительно, тяжело бывает жить, Господи?

Я несколько раз перекрестился. Где-то дома лежал алюминиевый крестик, который на меня надели, когда я крестился в двадцать пять лет. Я был без креста – ну так что же? Моя мать умерла некрещеной. Я крестился тринадцать лет назад, потому что мы с женой хотели тогда венчаться, а я был некрещеный. Мы как-то легко это хотели и в то же время вполне серьезно. В том небрежном, чудесном возрасте многое, наверное, удалось бы, если бы мы делали все, как задумали.

На кануне лежал закапанный воском листок, на котором шариковой ручкой было написано:

«Умоли, Уаре, за внешние наши роды».

Несколько раз я машинально повторил эти слова. Потом повернулся и пошел к выходу, где меня ожидало то же глотательное движение, что и при входе. Ни войти легко, ни выйти.

Во дворе я не пошел к воротам, а повернул налево, обходя здание церкви. Был легкий мороз, но светило солнце, и холодно не было. Возле церковной ограды у небольшого белого здания были сложены строительные материалы, стояли пластмассовые ведра с краской. Из здания вышла женщина в пальто и платке; когда она открывала и закрывала дверь, я заметил сидящего внутри дома священника.

Я постучал в дверь, затем открыл ее и вошел. Кажется, священник не услышал моего стука. Левой рукой он касался пальцами виска, будто, опустив голову, о чем-то думал.

При желании заговорить со священником в нас тоже часто появляется порог – словно вырастает лишний зуб.

– Извините, можно с вами поговорить?

Если бы он ответил неприязненно или предложил прийти к нему на исповедь, я бы ушел.

Но священник повернул, не поднимая, голову и взглянул на меня с явным интересом – будто увидел во мне что-то отдаленно знакомое.

– Да, конечно, – в его слабом голосе чувствовалось преодоление несильной физической боли.

– Может Бог говорить с человеком через Рыбу-шар? – спросил я.

Священник все с тем же вниманием смотрел на меня. Затем попросил разъяснить вопрос подробнее. Я пояснил, что иногда воображаю, будто тропическая Рыба-шар разговаривает со мной, как мне кажется, от лица Бога. Рассказал, как однажды под влиянием снотворного и антидепрессантов видел все это очень явственно.

– А вы сами в это верите? – спросил священник, массируя пальцами висок.

Я пожал плечами.

– Бог все может, – морщась, сказал священник, – бес тоже многое может, но не все. По силе они неравны, Бога в нас все-таки больше. Но вопрос в том, кого мы выбираем. Молится ли за нас кто-нибудь и мы за кого-нибудь. В этом все дело. Кого мы выбираем, молимся ли за кого-нибудь, и молится ли кто-нибудь за нас. Эти три вещи решают все.

– Есть что-то третье между добром и злом? – спросил я.

– Нет. У реки только два берега.

– Я тоже так думаю, – сказал я. – Иногда мне кажется, что я верю… в один из этих двух берегов. В Бога?

– Вряд ли это вера, – мотнул головой священник, морщась от какого-то своего внутреннего дискомфорта. – Вера накрывает, как потоп… А у вас ручеек течет… – говоря, он почти не смотрел на меня. – Скорее всего, вы собираете фантазии, которые могли бы подчеркнуть вашу исключительность. Фантазии, конечно, искренние, они подтягивают к вашей душе много действительно стоящих вещей. Но в сути своей они выдумки. Искреннее – еще не значит верное. Многие убийцы тоже убивают искренне. Это не нравственная честность.

– Что такое нравственная честность?

– Это когда честность не ведет к греху, то есть к безнравственности. Но вы вроде не убийца, не вор… мне кажется. Поэтому будьте до конца честны. Поставьте перед собой главные вопросы, которых все время избегаете, и предельно честно ответьте на них. А на остальные, неглавные, можно и не отвечать. Христос тоже ведь не говорил всей правды.