Адаптация - Валерий Былинский

Под радостные вопли последних кадров «О, Счастливчика!» я и проснулся.

Сегодня был первый день после того, как я перестал пить паксил, – и, кажется, наступило выздоровление.

Мне было неплохо. Да, не хорошо, а именно неплохо. Знакомо вам такое состояние? Когда ощущение тепло-прохладной середины вдруг, после окончательного щелчка в голове становится нормальным, естественным и единственно главным во всем твоем существе. Знакомо? Конечно, вы еще помните себя тем, кем были раньше, вы еще понимаете, кем хотели стать – но вы уже ощутили удобство новой жизни. Ваша душа закрыта двустворчатой раковиной, внутри которой вы можете уже почти безболезненно, почти совсем бесстрадательно заставлять себя не страдать. Это неплохо. Поистине неплохо! Not bad, как говорят американцы. В этом рубленом, как недожаренный бифштекс, выражении заключена точная, вселенская суть. Мир не хорош и не ужасен – он именно неплох. Может, когда-нибудь очередные протестанты, созвав новый Вселенский собор, перепишут надоевшее начало Ветхого Завета. И будет там отныне читаться так: «И увидел Бог, что Он создал, и это было неплохо».

А у меня был вечер, и было утро, и какой-то там по счету день. Я выздоровел. Невозможно было вечно полупадать и полуумирать, пора выбирать что-то из трех частей. Каких? Белое, черное, среднее. Мир состоит из трех полюсов. Вот такая революция случилась. Расстроение. Все! И нечего тут отрицать. Жить отлично в любой из этих трех категорий. Правда? Интересно, а смерти может быть три? Смерть до рождения, смерть после и в середине. Ад и рай. Третье состояние у этих двух имеется наверняка. Чистилище у католиков ведь основа их средней ментальности. Полубессмертное это место, должно быть, между раем и адом. Ну, разберемся после. Да и к тому же я чувствую, что среднее – фаворит в гонке смыслов. Скоро среднее проглотит обе крайности (точнее, усреднит их) и останется в качестве единственного смысла человеческого существования. Ура! Нет – полу-ура! Полу-у-у-ра!

Я бродил по квартире, глядя сквозь приоткрытые створы глазных раковин на располагающийся снаружи вполне неплохой мир. Плавно раздергивал шторы на окнах, впуская в помещение свет. Мне было не нервно – нормально. Было даже почти хорошо. То бодрое состояние, в котором не хочется быть малоподвижным, нищим или мечтательным. Оказывается, среднее – такой двигатель, такая сила!

Я стал мобильным. Жух-жух-жух! – работали внутри меня батарейки. Изнутри меня просвечивали лампы дневного света. Я оживал, как прибор, в который наконец пустили электричество.

Ведущая нашего шоу Красная Шапочка утверждала, что всегда подзаряжается от утренней зарядки, фруктового десерта и музыки во время пути на работу. Я «Энерджайзер»! – взахлеб орала мне сквозь звуки музыки Инна в ночном клубе, пританцовывая на месте. Был бы такой домашний прибор, останавливающий мысли, ныряющие на глубину – я бы носил его с собой. Я включил мобильник, воткнул штекер стационарного телефона в розетку. Вдавил клавишу автоответчика, отправился в ванную. Намыливаясь пеной для бритья, услышал в ряду прослушиваемых сообщений голос незнакомой женщины:

– Саша… вы дома? Если да, то позвоните, пожалуйста… Богдана нет.

Я позвонил Сиду домой. Мне никто не ответил. Тогда я набрал номер его мобильного. Трубку взяла незнакомая девушка, она сказала, что ее зовут Оксана.

Вероятно, это была та самая Ксю, про которую Сид говорил в последнюю нашу встречу.

– Я Александр, друг Богдана. Вы мне звонили несколько дней назад. Что случилось?

– Богдан погиб, – сказала Ксю.

– Как это… – невнятно сказал я.

– Две недели назад.

Слово «погиб» вошло в сжатую раковину моих глаз, тусклой вспышкой растеклось в горле, поближе к груди.

Осень, как и все в Москве, рано кончилась – на улице лежал бело-серый снег. Мы встретились в центре зала метро «Курская». Вышли на улицу, поймали возле «Атриума» дребезжащие «Жигули» с седым водителем за рулем и поехали за город, на кладбище. Водитель не спрашивал, сколько мы ему заплатим, но я чувствовал, что он не будет торговаться. Кто бывал на загородных кладбищах Москвы – где хоронят основную массу людей, не известных обществу, – знает, наверное, какие они, эти кладбища. Поля изжеванной земли, которую долго кусал и сплевывал какой-то исполин. Тоскливо, жутко быть неизвестным. Неизвестный человек – это хуже, чем раскольниковская вошь. Машина ехала, расплескивая серую снежную грязь, а вокруг не кончались могилы. Одинаковые, похожие на застолбленные крестами участки голой мерзлой земли. Сколько можно врыть в землю мертвецов? За всю историю планеты мертвых под ногами скопилось намного больше, чем живых. Насколько больше? В десять, в сто миллионов, в триллион раз? «И что, все они еще встать должны?..» – думал я, выходя из машины, идя по узкому проходу между желтыми деревянными крестами и свежеокрашенными черными железными оградами могил.

Хорошо, что моя мать лежит на маленьком, почти домашнем кладбище на берегу реки Днепр. Встать ей оттуда будет легче.

Земля лежала над мертвыми свежим чугунным пластом – и я вспомнил свой сон, как нас закапывали и забрасывали землей в заброшенном пионерском лагере. Мне показалось, под землей кто-то, словно муравей, пискнул и шевельнулся – но наверху ничего не дрогнуло. Так и мы шевелимся, дергаемся, мчимся, зажигаем бенгальские огни красоты, машем ими в воздухе – а Титаник все плывет к айсбергу, который еще не виден.

Подошли к могиле Сида.

Деревянный свежеотесанный крест, к которому прибита деревянная табличка. Фотографии нет. На табличке масляной краской написано:

Богдан Игоревич Сидников

СИД

Погибший герой своего романа

– Ты знала, что он пишет реальный роман? – спросил я Ксю.

– Все знали, кто его знал. В блогах писали комментарии.

– Его мать знает? – я имел в виду, конечно, его смерть.

– Мы не смогли ее найти. Ни у кого нет ее телефона, у Сида дома не оказалось записных книжек. Потом мы узнали, что она сейчас на Кубе.

– На Кубе?

– Да, ее друг, кубинец, оттуда.

– А… Сид говорил. Его, кажется, зовут Сиро.

– Наверное. Богдан говорил, что вы ему все равно что старший брат. Он однажды признался, что всегда хотел старшего брата. Но он был один в семье.

– А я хотел сестру, – сказал я. – Странно, что он считал меня старшим братом. Я ведь его чаще спрашивал о жизни, и он мне всегда точно и длинно отвечал.

– Да, – сказала Ксю, – это было в его духе. Он был такой умный, что я умнела рядом с ним. Его ум обгонял его жизненный опыт, так бывает. Но… он был еще очень маленький, Сидюшник… и очень хотел старшего брата…

Ксю заплакала, положив голову мне на плечо. Я обнял ее и как-то сразу, легко понял, что действительно был для Сида как старший брат. Ведь если бы я находился рядом с ним тогда в парке, я бы защитил Сида, чего бы мне это ни стоило. Во мне плавала та самая взрывная храбрость, которую даже очень слабый человек может мгновенно и бездумно выплеснуть, сражаясь за близкого. Я знал, что и мой старший брат, несмотря на наши с ним расхождения величиной в Египетскую пустыню, бросился бы на любого, кто посмел бы меня обидеть. Без этого не бывает братьев. Нет, не бывает.