Зеленая лампа - Лидия Либединская

– Завтра вечером в мастерской Волошина будем читать стихи – Уткин, Алтаузен и я. Приходите, ребята!

– Вечером нас туда не пускают, – сказала Милка.

– Ничего, я составлю вам протекцию! – засмеялся Самуил Галкин.

На следующий день после ужина мы робко направились к Волошинскому дому. Вечер был тихий, лунный, серебрилось и дышало море.

– Даже жаль заходить в дом, – сказал Галкин, и тут же откликнулась Мария Степановна, встречавшая гостей:

– А зачем в дом? Возьмите стулья и рассаживайтесь на палубе. (Палубой называется небольшая открытая терраса на втором этаже.)

В тот вечер Галкин читал только стихи о любви – располагала ли к этому южная ночь или такова была душевная потребность, не знаю. Знаю только, что чтение Самуилом Галкиным своих стихов запомнилось мне навсегда. Стихи он читал на идише и тут же сам переводил на русский. Переводил, конечно, прозой. Но так как Галкин свободно владел русским, ему удавалось донести до русского слушателя не только содержание стихотворения, но и его внутренний строй, взволнованность, короче, подлинность чувства. Позже мне пришлось читать его стихи в переводах русских поэтов, и они, несомненно, были хорошие, но все же, все же…

И еще одна встреча с Галкиным.

Произошла она почти через двадцать лет – в 1955 году. Николай Заболоцкий, перенесший тяжелый инфаркт миокарда, долечивался в сердечном санатории в Болшево. Мы с Юрием Николаевичем приехали его навестить. Николай Алексеевич был еще слаб, однако встретил нас в парке. Мы прошли по дорожке к санаторному корпусу, и, когда расположились в холле в мягких удобных креслах, Николай Алексеевич сказал:

– Здесь лечится замечательный еврейский поэт Самуил Галкин. Мы с ним подружились, и я собираюсь перевести на русский язык несколько его стихотворений… Только он очень слаб, у него то и дело повторяются сердечные приступы, и он почти не выходит из комнаты… Он ведь чудом уцелел в тюрьме… – Заболоцкий помрачнел, замолчал, а потом коротко добавил: – Да вы всё знаете… – явно не желая касаться этой больной для него темы. Сам он о своих лагерных годах никогда ничего не говорил.

Мы зашли в комнату к Галкину. Он лежал в постели, увидев нас, улыбнулся, пожал нам руки. Но разговора не получилось, ему просто физически было трудно разговаривать. Нет нужды писать, как он изменился, и всё равно – лицо его было прекрасно!

Больше я его живым не видела.

Заболоцкий перевел его стихи, а одно из них – «Осенний клен» – даже включил в сборник собственных стихов с пометкой (из Галкина). Единственное стихотворение из неисчислимого количества стихов разных поэтов, переведенных им. Как же оно было близко ему по духу! Это неслучайно, потому что есть в этом стихотворении такие строки:

Когда ж гроза над миром разразится

И ураган,

Они заставят до земли склониться

Твой тонкий стан,

Но даже впав в смертельную истому

От этих мук,

Подобно древу осени простому,

Смолчи, мой друг.

Не забывай, что выпрямится снова,

Не искривлен,

Но умудрен от разума земного

Осенний клен.

Таких людей, как Галкин и Заболоцкий, муки земные искривить не могут, они их умудряют. Дочь Самуила Галкина – талантливый скульптор – сделала скульптурный портрет отца. Он установлен в Москве на Новодевичьем кладбище. Вдохновенное лицо горделиво откинуто назад, распахнут ворот рубашки, глаза бесстрашно смотрят вдаль, совсем как в те далекие года, когда я его впервые увидела в Коктебеле.

У моих детей было несколько ярких книжек с веселыми стихами. Их дарил им автор – поэт Лев Квитко. Его любили все – и взрослые, и дети. Не любить его было нельзя, он сам был как большой ребенок. Но не о своих встречах с ним я хочу вспомнить, хотя их было несколько, и каждую он превращал в праздник своим остроумием, добротой, талантом общения. Вспомню лишь об одном его поступке, который мы не вправе забыть.

1941 год. В Чистополь из Елабуги приехала Марина Цветаева, чтобы просить о прописке и месте посудомойки в интернате для эвакуированных детей писателей. Измученная, затравленная жизнью. Встретили ее по-разному. Находились и такие, что заученно твердили: эмигрантка, жена и мать репрессированных – нет ей места в среде советских писателей.

И тогда в ее защиту выступил Лев Квитко. Всегда мягкий, уступчивый, на этот раз он был непреклонен. И добился своего – Марине Цветаевой было разрешено поселиться в Чистополе. И не его вина, что она иначе распорядилась своей жизнью.

18

Утро. Мглистое, зимнее, седое утро. Телефонный звонок. Юрий Николаевич снимает трубку и, окончив разговор, говорит мне:

– Сегодня вечером к нам придет Арон Кушниров.

Невысокий, быстрый в движениях, с небольшими, очень черными, без зрачка, глазами, Арон Кушниров перевел на еврейский язык почти всю советскую литературу и в том числе «Неделю». Он изучил старославянский язык и с подлинника перевел на идиш «Слово о полку Игореве». Участник Первой мировой войны, полный георгиевский кавалер Арон Кушниров участвовал в знаменитых штыковых атаках, которыми сибирские полки наводили ужас на немцев. За храбрость он был произведен в ефрейторы. Это в царской-то армии!

Летом 1941 года он был командиром второго отделения третьего взвода в ополченческой Краснопресненской дивизии, где Юрий Николаевич служил рядовым. Во время войны на фронте погиб смертью храбрых его старший сын.

Сегодня Кушниров невесел. Чтобы развлечь его, Юрий Николаевич вспоминает, как, приняв отделение, Арон Яковлевич стал заниматься с бойцами строем и материальной частью винтовки, а молоденькие лейтенанты иногда поправляли его. «В старой армии нас так учили», – смущенно оправдывался Арон Яковлевич.

– А с тобой тоже хлопот много было, – говорит он Юрию Николаевичу. – Не успеешь оглянуться, а ты уже лопату перевернул и пишешь, положив на нее лист бумаги. Что ты писал тогда?

– «Ополченцы в походе».

Но отшучиваясь и поддерживая разговор, Арон Яковлевич явно думает о другом.

– Юрий, – говорит он, воспользовавшись кратким молчанием, воцарившимся за столом. – Неужели предательство? Я знаю их всех. Они называли Россию матерью, они отдавали ей всё: любовь, детей, творчество. Двух матерей иметь нельзя. И эта страшная гибель Михоэлса, неужели всё это связано? Узнав об аресте Давида Бергельсона, дорогого моего друга, я теперь каждый день бываю у его родных, благо живем мы в одном подъезде, – прихожу, сажусь на табуретку возле опечатанной двери его кабинета, сижу так час, два и не могу сдержать слез. И мне кажется, что повидался с ним… За что?

Молчание. Опять эти вопросы, что и двенадцать лет назад. Но теперь нет в них негодования, страстности. Есть недоумение, усталость, растерянность. Только что окончилась война. Народ доказал свою преданность правительству, партии. За что же это недоверие?