Зеленая лампа - Лидия Либединская

Мы говорим об этом на другой день, стоя в сумерках у могилы Грибоедова. Темный жесткий плющ закрыл стену над склепом, где покоится тело поэта. Бронзовая женщина рыдает над могильной решеткой: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» Тогда я не могла понять всего отчаяния этого вопроса…

Нет, в тот вечер мы думали не о смерти, а о жизни. В монастыре Святого Давида есть дверь. Железная дверь. Она покрыта краской, но подойдите к ней, и вы увидите, что краска стерта. Сюда приходят женщины, которые хотят, чтобы у них родился ребенок. Надо вслух высказать свое желание, поднять с земли плоский камешек и, плотно прижав его к поверхности двери, провести вверх и вниз. Если камешек прилипнет к железу – желание исполнится. Мало надежды, чтобы камень прилип к отполированной поверхности железа. Но уж если прилипает… Я могу сказать одно: мой камешек прилип. А меньше чем через год, 17 августа 1948 года, у нас родился сын Саша.

15

Лето 1948 года проводили мы в Кунцеве. Это было лето ожиданий и приготовлений. Юрий Николаевич с осени собирался начать писать вторую книгу трилогии о Кавказе. Материалы были собраны, он составлял планы частей и отдельных глав, вынашивал книгу, как вынашивают ребенка. А я носила ребенка в буквальном смысле этого слова и как могла готовилась к знаменательному событию: подшивала пеленки, вязала пушистые, неправдоподобно маленькие чепчики и башмачки.

Юрий Николаевич между делом и, как он говорил, «для собственного удовольствия» писал на основе нартского эпоса сказочную повесть для детей «Сослан-богатырь, его друзья и враги». Материал обжитый и любимый, договорных сроков не было, можно не торопиться. У нас оставалось много свободного времени на прогулки и чтение.

Неподалеку от той дачи, что мы снимали, расположено имение Платона Богдановича Огарева, отца поэта. Старинный желтый дом с белыми колоннами стоял в огромном липовом парке, заглохшие тенистые аллеи спускались к Москве-реке, кое-где белели мраморные статуи, и то, что они были отбитые и грязные, утверждало их древнюю сущность. Мы часто ходили гулять в этот парк и, конечно, говорили об Огареве, вспоминали его стихи. В минувшем веке сюда каждое утро приходил на рассвете лакей из яковлевского дома, что в Староконюшенном переулке, и приносил мальчику Огареву восторженные и наивные письма Герцена…

А по вечерам мы читали вслух «Былое и думы». Высокий накал страстей – любви, дружбы, борьбы, – которым проникнуто каждое слово этой великой книги, волновал нас. Теперь во время дальних прогулок по живописным окрестностям Кунцева, вдоль обрывистых берегов Москвы-реки, мы говорили о Станкевиче и Боткине, о Кетчере и Щепкине, о Белинском и Грановском. Мы подробно проанализировали спор между славянофилами и западниками, отдали должное братьям Киреевским и Самарину, перечитали сочинения Белинского и Аксакова, проштудировали курс лекций, прочитанный Грановским в Московском университете. Мы снова съездили на Воробьевы горы и разыскали место закладки Витбергова храма. Мы очень удивили Федора Васильевича Гладкова, явившись в неурочные часы в Литературный институт, где с благоговением осматривали стены комнаты, в которой тревожной весной 1812 года родился Герцен. Федор Васильевич долго не мог понять, чего мы хотим, а когда понял, то засмеялся и обрадовался.

Из дневника Ю.Н. Либединского:

«22 июня, 9 ч. 20 мин. вечера.

Сегодня в издательстве Тарасенков, Ира, Маша, еще кто-то, – обнаружилось, что только я помню, что это за день. “Скверный день, плохой день…” – твердил Тарасенков. Я ничего не ответил: слишком много гордого, чистого, высокого вызвал из моей души и из души всего народа этот скверный день семь лет тому назад. И то, что вызвано, – еще не выражено, как не выражено и то, что было вызвано к жизни тридцать лет назад…

Жизнь щадит меня, дает мне сроки: ну еще, давай, ну, вырази, скажи…

Я предполагал, что с 1 июня вздохну свободней, но всё время тянутся Нарты, чужие рукописи, снова Нарты и снова рукописи…

Сейчас бесконечный вечер летнего солнцестояния, который мы с Лидой провели в городе. Читаем Герцена “Былое и думы” и от полноты жизни, как в молодости, трудно читать – хочется жить… О, радость жизни взахлеб!»

Хочешь не хочешь, а 15 августа пришлось перебираться в город. Кряхтит грузовик возле ворот, погружены дети, вещи, два кота – Барс и Фырс, – и через полчаса мы в Москве. Надо сказать, вовремя…

«Ночь с 16 на 17 августа.

Лида в родильном доме – только что отвез ее. Страшно, и, что хуже всего, ничего нельзя сделать. Верующие молятся. Кинуться бы и умолять… Ну а что если послать непосредственно – от себя к ней – всю свою душевную энергию? Или тут нужен какой-то невидимый передаточный рычаг?

Еще сегодня (16) я ей диктовал рецензии. Схватки уже начались, а она печатала. Друг мой, друг мой…»

16

«Дорогая Лида! Поздравляю. Спасибо за “крестника”. Сын такого хорошего писателя, как Юра, и такой выдумщицы, как ты, должен быть обязательно актером, художником или поэтом. Хорошо бы поэтом! Целую.

А. Фадеев».

Эту записочку получила я в роддоме вместе с небольшим букетом разноцветных астр. Юрий Николаевич сказал, что Саша улетает за границу и просит передать свои поздравления.

Последнее время с А. Фадеевым мы виделись всё реже. Он часто уезжал и улетал за границу. А когда бывал в Москве, то жил большей частью на даче, в Переделкино, писал второй вариант «Молодой гвардии». Помню, как встретили мы его вскоре после появления в печати статей, критикующих «Молодую гвардию». Юрий Николаевич спросил его:

– Ну, как ты, ничего?

– Ничего… Наверное, всё правильно, но ощущение такое, будто загнали тебе в одно место огромный гвоздь! Начну работать, пройдет. А гвоздь – вот! – И он выразительным жестом показал величину гвоздя.

Юрий Николаевич, не видя его подолгу, скучал и даже немного обижался, что Саша-де забывает старых друзей. Но стоило им встретиться, все обиды словно рукой снимало – подлинная дружба не зависит от того, часто ли видятся люди.

Мне хочется привести здесь одно письмо Юрия Николаевича:

«…Во сне видел Сашу Ф., он сидел на каком-то высоком, но узком сиденье и знаком подозвал меня, чтобы я сел рядом с ним, я сел, он обнял меня своей крепкой рукой, поцеловал в щеку и сказал: “Ты, Юра, напрасно последнее время чинишься со мной: что б ты не подумал, что б кто-то еще не подумал”… Всё это он говорил, передразнивая меня и с живой досадой. Мне были очень приятны его слова, но я чувствовал себя смущенным и завел разговор о “Молодой гвардии”, он ответил мне что-то неясное насчет отбора по классовой борьбе и отбора по принципу социалистической передовитости, который действует теперь, – я проснулся, застав себя за размышлением над этой мыслью…»

А когда через некоторое время мы увиделись с Сашей, он, обняв Юрия Николаевича, вдруг сказал:

– Давно я тебя не видел, что-то ты стал последнее время со мной чиниться. Всё боишься, что кто-то что-то подумает…

Мы с Юрием Николаевичем переглянулись и не могли удержаться от смеха.