Зеленая лампа - Лидия Либединская

Н. Заболоцкий

Сразу после войны на западной окраине Москвы, где испокон веков были огромные пустыри и свалки, возник странный архитектурный ансамбль. Город не город, деревня не деревня. С грохотом проносились тяжелые грузовики по узкому тогда Хорошевскому шоссе, пронзительно кричали паровозы по Окружной железной дороге, звенела трамваями суетливая Беговая улица. И вдруг среди напряженной стремительной жизни XX века стали один за другим подниматься добротные каменные двухэтажные особняки – желтые, зеленые, голубые. Белые колонны, лепные украшения на фасадах, массивные двери – XIX век, да и только! Не хватало разве приходской церкви… Домиков было многое множество, но все они носили единый краткий почтовый адрес: «Беговая, 1а».

Здесь поселились люди самых разных профессий – рабочие и ученые, артисты, музыканты, художники, военные, служащие, архитекторы. Довольно много квартир Моссовет предоставил Союзу писателей.

В памяти всех еще живы были трудные военные годы, и люди особенно остро ощущали радость мирных будней. Жили на Беговой, несмотря на различия профессий, дружной и слаженной жизнью. Принимали близко к сердцу все события жизни соседей: радовались удачам, старались облегчить невзгоды. Здесь всех детей знали по именам. А по вечерам, когда позади оставался день, исполненный трудов, забот, заседаний, ходили друг к другу в гости. Короче говоря, жители этого поселка хорошо знали друг друга. Но вот однажды я увидела в окно незнакомого человека. Он шел по гладкой асфальтированной дорожке размеренной степенной походкой, держа в руках тяжелую палку. Вот он встретил кого-то, вежливо, с достоинством поклонился, задержался на несколько мгновений и снова так же спокойно продолжал свой путь. Одет он был тщательно и даже подчеркнуто аккуратно, но без особой элегантности. Темное летнее пальто застегнуто на все пуговицы до самого подбородка, добротная фетровая шляпа жила на голове сама по себе, сохраняя магазинную первозданность.

А через несколько дней, придя вечером к профессору Л.Н. Степанову, я увидела за столом этого человека.

– Заболоцкий.

– Заболоцкий?! Так это он написал прелестные, озорные, необычные стихи, напоминавшие талантливые детские рисунки, которые, раз услышав или прочитав, невозможно было не запомнить на всю жизнь:

Тут природа вся валялась

В страшно диком беспорядке;

Кой-где дерево шаталось,

Там реки струилась прядка…

Тут стояли две-три хаты

Над безумным ручейком,

Идет медведь продолговатый

Как-то поздно вечерком…

Все слова немного сдвинуты, стремительны и так точны!

В прекрасной библиотеке русской поэзии XX века, собранной моей матерью, была книжка Заболоцкого «Столбцы», в которую были вложены вырезки из журналов с теми стихами, которые не вошли в книжку, и я с детства знала многие из них наизусть. Такие, как «Цирк», «Форвард», «Меркнут знаки зодиака», отрывки из поэмы «Торжество земледелия» и другие, были одними из любимых стихов моего детства, да и остались такими на всю жизнь. А какой радостью наполнялся день, когда почтальон торжественно вручал выписанные для меня родителями номера журналов «Ёж» и «Чиж», где можно было прочитать новые стихи Заболоцкого, Хармса, Введенского, Олейникова… От матери услышала я впервые рассказ об обериутах, который потом продолжил Ю.Н. Либединский, проживший в Ленинграде несколько лет и знавший обериутов лично. Но, конечно же, я и мечтать не смела о том, чтобы когда-нибудь с кем-нибудь из них познакомиться. И вдруг… Заболоцкий! Я смотрела с робким благоговением и вместе с тем не могла скрыть своего любопытства и откровенно разглядывала его. В его наружности и одежде не было ни следа той артистической небрежности и свободы, которая подчас отличает людей искусства. Он был чисто выбрит, светлые волосы аккуратно расчесаны на косой пробор. Движения точные и немного скованные. Он никогда не жестикулировал и не повышал голоса. Взгляд больших серо-голубых глаз из-под очков с толстыми стеклами казался строгим и неподпускающим. Но вот в разговоре Заболоцкий неожиданно снял очки – и сразу всё изменилось: на меня взглянули ласковые, заинтересованные и усталые глаза человека, много и незаслуженно перестрадавшего, но не потерявшего доброго отношения к миру. Эта непреходящая, годами накопленная усталость во взгляде плохо сочеталась с его округлым, ровно румяным, без единой морщинки лицом.

В тот вечер Заболоцкий был весел и оживлен. Ему выдали ордер на получение квартиры в одном из вновь отстроенных особнячков. Как он радовался, что после стольких лет лишений получил наконец возможность спокойно жить и трудиться…

Провозгласили очередной тост, и Заболоцкий, посмеиваясь, обратился к своей соседке:

– Лидия Николаевна, что есть на свете главно?

– На свете главно есть вино…

– Итак, да здравствует оно! – к общей радости собравшихся заключает Заболоцкий.

Заболоцкий много и благодарно рассказывал в тот вечер о Грузии, где недавно жил вместе с семьей довольно значительное время, о той заботе, которой окружили его грузинские поэты, несколько раз скупо, с присущей ему скромностью упомянул о своей работе над переводами грузинской классической поэзии. По этим скупым его репликам тогда невозможно было догадаться о том, какой титанический труд взял он на себя и что в скором времени достоянием русского читателя станут в непревзойденных переводах Заболоцкого грузинские классики: Шота Руставели, Давид Гурамишвили, Илья Чавчавадзе, Григол Орбелиани, Важа Пшавела и такие прекрасные современные поэты, как Тициан Табидзе, Симон Чиковани и многие другие.

Вскоре дом Заболоцких стал одним из притягательных центров нашего поселка. По вечерам за гостеприимным столом собирались друзья. И, благо не надо было торопиться на городской транспорт, засиживались далеко за полночь, слушая острые шутки Эммануила Казакевича, фронтовые истории Виктора Гольцева, нередко звучали здесь и голоса грузинских поэтов. Долго не гас свет в маленьких комнатах Заболоцкого, и робкая зелень тоненьких, как прутики, только высаженных деревьев казалась неестественно яркой в электрическом освещении.