Месяц за Рубиконом - Сергей Лукьяненко

Кристалл молчал. Камни не разговаривают, даже если они органические и в них закодирована бездна информации.

Впрочем, исчезать из кармана и снова появляться камни тоже не умеют…

Я вздохнул и спрятал кристалл. Безумно хотелось пойти домой. Но я побрёл по улице дальше, свернув по Скарятинскому перед Центральным Домом Литераторов — на тротуаре шумно и пьяно тусили. Может, писатели всю ночь веселились, теперь никак разойтись не могут?

Я даже улыбнулся этой мысли. Ну разве писатели могут пьянствовать всю ночь напролёт, они же интеллигентные люди, творцы!

Ноги словно сами несли меня вперёд. Я вышел к скверику, где на бронзовой скамейке сидела бронзовая статуя с бронзовой тростью — памятник писателю Михалкову.

Стоп, а может, я подсознательно сюда и шёл? Хотел увидеть старого знакомого, поэтического бомжа Андрея? Михалков ведь не просто писатель, а ещё и детский поэт!

Но у памятника никого не было, кроме стоящей поодаль бронзовой девочки с бронзовым букетиком в руках, и бронзового медвежонка. Впрочем, среди бронзовых цветов был и один настоящий — ярко-красная гвоздика.

Я постоял минутку рядом, глядя на памятник. Вздохнул.

И пошёл дальше.

Чтобы через двадцать метров остановиться перед другим памятником.

Памятник был странный. Плоские бронзовые силуэты безликих людей, а среди них — одна объёмная фигура, которая, запрокинув голову, смотрела в небо. Впрочем, и эта фигура была не совсем нормальная, с одной стороны выпуклая, а с другой вогнутая, будто детская формочка для песка.

Ровно в той же позе, что и бронзовая фигура, стоял бомж Андрей.

Стоял и смотрел в небо.

— Эй! — я замахал рукой, подходя. — Здравствуйте, Андрей!

«Голос мёртвых поэтов», как он когда-то себя назвал, медленно опустил голову.

К моему удивлению он очень коротко постригся и начисто выбрился. Обычно от этого люди молодеют, но Андрей будто, напротив, состарился. На нём были всё те же пёстрые бермуды, в которых я видел его месяц назад, только теперь они стали гораздо грязнее, и майка-алкоголичка, неожиданно чистая.

Андрей внимательно посмотрел на меня, погрозил пальцем и сказал:

— Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером

таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?

— Андрей, вы меня помните? — спросил я.

Андрей опять погрозил мне пальцем:

— Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,

слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.[1]

— Андрей, я Максим! — Почему-то меня задела его отстранённость. — Помните, вы говорили, что я ваш друг!

Бомж замотал головой.

— Нет его, нет. Нет моего друга юного, нет его на Земле, затерялся он в небесах, вышел и не вернулся.

— Я вернулся! — я осторожно взял его за плечо, потряс. — Вот он я!

Андрей нахмурился.

— Нет, нет. Оттуда не возвращаются. Те, кто вышел из людей, обратно людьми не становятся…

Он протянул руку и потрогал меня за лицо. Я нахмурился. От Андрея пахло, но не грязью, а скорее какой-то химией и дезинфекцией.

— Вы что-то пили? — спросил я сочувственно.

— Я? Я всегда пью! — возмутился бомж. — Ты про запах? Это мыло, санитарное мыло, меня забрали в санитарный приёмник, заставили вымыться, побрили…

Он вздохнул, снова помотал головой:

— Потом, конечно, к ним пришли, велели отпустить. Я схватил штаны и убежал. Все вещи оставил… Но ничего, ничего, главное — тут!

Андрей постучал пальцем по лбу.

— Стихи! Все стихи тут. Решил пойти к Иосифу. Я к нему редко хожу, его любят, его помнят, ему не так сильно одиноко… Но мне надо. Друга забрали, вещи забрали… Но ничего. Ничего. Есть поэты, есть стихи…

Я понял, что говорить дальше бесполезно. Дождь начинал накрапывать всё сильнее, я сбросил с плеч плащ. Усмехнулся. Долгий же путь он проделал со мной, лукавый подарок Продавца, скрывающий мои мысли. Ну что ж, будет справедливо ему остаться на Земле, что бы дальше ни случилось.

— Наденьте, Андрей, — ласково попросил я. — Дождик сильный, вы полуголый.

— Не боюсь дождя! — замотал головой бомж.

— А если полиция? Заберут снова…

Это его убедило, он стал засовывать руки в рукава, бормоча:

— Ну спасибо тебе, словно друг мой обо мне заботишься… Буду дальше стоять, стихи читать, в них большие когда-то были смыслы…

— Что? — выкрикнул я.

— Смыслы, смыслы, — застёгивая плащ, сварливо сказал бомж. — Вот друг мой прежний, наивный и юный, сразу бы понял. Смыслы разные формы принимают, поэты часто рождают смыслы…

Он уставился на меня.

Помотал головой.

Потом, неожиданно резким и ловким движением поднял плащ, укрываясь им с головой. Застыл, глядя на меня.

— Вы знаете про смыслы? — спросил я растерянно.

— Максим? Ты действительно вернулся?

Взгляд бомжа вдруг стал чётким и ясным.

— У нас очень мало времени, Воронцов, — сказал он. — Несколько минут. Но пока ещё время есть.

— Кто вы? — я хотел дотронуться до него, но непроизвольно отдёрнул руку. В нём было… что-то большее, чем я.

Он едва заметно улыбнулся, уголками губ.

— Как все мы. Больше, чем кажусь другим, и меньше, чем думаю сам.

— Высший? — спросил я. С испугом и надеждой. Вспоминая, как мы с Миланой, посчитав Андрея всемогущим пришельцем, умоляли его помочь.

— Нет.

Андрей покачал головой.

— Если бы я стал Высшим… Нет, Максим. Я был… был поэтом. Средненьким поэтом… А ещё…

Он сглотнул, будто ему очень не хотелось продолжать. Горько улыбнулся.

— Ещё я был сыном Прежнего, отцом Прежнего и Прежним.

Мне показалось, что после короткого мига просветления он снова сошёл с ума.

— Вы не волнуйтесь, — попросил я. — Мы сейчас пойдём…

— Прежним я был совсем недолго, — продолжил Андрей, не слушая меня. — И не главной личностью, частью… Максим, это правда.

— Тогда я ничего не понимаю! — признался я.

— Да что тут непонятного? — Андрей развёл руками. — Мой отец — Прежний. Они живут обычной жизнью… частью себя, помимо всего прочего. Женятся, рожают детей… Я не знал, конечно. А потом, однажды, он объяснил. И предложил вобрать меня в себя. Меня и моего сына.