Бродский. Двойник с чужим лицом - Владимир Соловьев

Жизнь оказалась длинной, но смерть длиннее: смерть есть вечность, а вечность – отсутствие времени. Я здесь уже был, дежавю, отрепетировал, вызубрил свою смерть, она была во мне, жила со мной, ничто здесь не удивляет, смерть есть возвращение на круги своя. Земля безвидна и пуста, тьма над бездной, один мой дух носится над водой, не отражаясь в ней, и вопрошает, вопрошает, вопрошает. Могила пуста, душа мертва, но дух алчет ответа. Душа умерла вместе с телом, а дух обречен на вечную муку немых вопросов. Нет ответа. Ни там, ни здесь.

Вот я бреду за тобой, прячась за собственной тенью, а ты ускользаешь, раздваиваясь, тень самой себя, а я – тень тени, ты ускользаешь, выскальзываешь, как из объятий, я слежу за одной, а другая уже милуется с другом, две ты, два он, один я. Много кровушки попортил мне твой кабальеро! Почему именно с ним? Почему именно с ней? Главное – чувства, говоришь ты моими словами, но мои слова – правда, а твои – ложь. Одни и те же слова могут быть правдой и могут – ложью. Если бы у тебя был кто до меня, но ты была целой и осталась целой после того, когда я распечатал, откупорил тебя – и пил, пил, пил. Твое доверие я принял за любовь. Ты была целой до лжи и измены. Mochita. Я начал ревновать до всего. Поц он, а не кабальеро! Явился с признанием, когда признаваться было не в чем. Гипотетическая ревность: изменяла – катастрофа, нет – тоска. Ревность как подсказка? Не ври опять: началось со лжи, а кончилось изменой. Не наоборот. Железные трусы оказались с дыркой. Невыносимая пошлость лжи. Измена не как случайность, но как следствие лжи.

– Ложь – это мечта, пойманная с поличным, – смеешься ты. – Зачем тебе правда?

– Зачем мне правда теперь? – шепчу я. – Помнишь, договорились: ты скажешь правду перед смертью, все равно чьей. За кем бы ни пришла первой. Зачем тебе правда на смертном одре? – смеешься ты. Чтобы унести с собой. Вместе с любовью. Смерть дольше жизни, но любовь дольше смерти: вечность в квадрате.

Господь дал.

Я был невиннее, чем ты: я был слеп. На оба глаза, а третий был обращен внутрь. Видел только собственный оmphalos. То есть ничего окромя себя. Внешний мир был невнятен и ненужен, не отличал закат от восхода. Ты называла вещи именами, я слышал их впервые. Смотри! – говорила ты. Гриб, говорил я. Какой? – спрашивала ты. Я узнал имена грибов и звезд, деревьев и цветов. Цветок стал незабудкой, мальвой, иваном-да-марьей. Репейник и чертополох, перестав быть синонимами, оказались дальними родственниками. Рябина, калина и бузина – разные деревья то ли кустарники. Опята – летние и осенние. Как и маслята. А белые – луговые и боровики. Как ядерная реакция – бесконечный распад и дробление.

– Его зовут весёлка, – и указывала на фаллический, несъедобный на вид гриб. – Смотри внимательно: он растет на глазах – пять миллиметров в минуту.

Сюда бы Пруста или Эйнштейна – наглядный урок времени! Все равно что следить за минутной стрелкой. Оказался деликатесный гриб, когда ты зажарила в сметане. По виду – все равно что есть собственный член. Стоячий.

Я знал цвета и контрасты, ты научила меня полутонам и нюансам. Я узнал, что в радуге не шесть цветов, а шестью шесть – как минимум. Я любил море, ты любила реку, я любил ветер, ты любила дождь, я любил простор, ты любила лес. Я любил мир через себя, ты любила мир сам по себе. Ты подняла мне веки, сняла с глаз катаракту, зрачок расширился от удивления, в ушные раковины ворвался шум мелодий, да здравствует мир без меня, но обязательно с тобой – как с его пятичувствием. Я родился заново, увидев мир впервые. Я был нем – ты вложила мне речь в горло: я заговорил. Мне нечем было тебя отдарить – я был нищ. Ты пела: «Я сказал тебе не все слова». Я сказал тебе не те слова. Прости. И все-таки как жаль, что я не стал для тебя тем, чем ты была для меня. Мне снились сны с тобой, и до сих пор – представь себе, покойникам снятся сны, которые недоснились им в жизни, – а в твоих снах меня нет, alas. Тебе снится кто угодно – только не я. Даже в снах ты не со мной, а с другими. Завоевал весь мир, а тебя – нет. Я был для тебя ничем. Ты удивлялась и даже умилялась моей импульсивности, нервности, истеризму, моему любовному горению, но даже редкая твоя умильность не чета любви. Любовь стала для меня синонимом унижения. Так и остался тебе чужим. Любви между нами не было: была моя любовь и не было твоей.

– А если я не способна любить? – спрашивала ты, вырываясь из моих объятий. – Вот Бог и поделил обязанности: одному – быть любимым, другому – любить. Ты любишь, я принимаю твою любовь. Бог создал нас противоположно, чтобы мы дополняли друг друга. Во всем! Двуспинное животное. И наш с тобой бог, если бы мы его тогда создали по своему образу и подобию, был бы двуспинным.

– У нас с тобой нет общего бога. Ты была двуспинным чудовищем не только со мной.

– А ты, милый?

– Я – по страсти. А ты – ледовитая и бля*овитая. Переходящее знамя.

– Переходящий кубок.

– Тебе смешно?

– Я не придаю этому такого значения.

– Потому и не женился, что нельзя жениться на облаке.

– И нельзя быть верным ветру. Ищи ветра в поле. Перекати-поле. Верность никак не вознаграждается. А ты не ходил на сторону? Ты бы не изменял, может, и я бы не изменила. А так – квиты. Хотя все равно счет в твою пользу. Ретро втроем. Сам говорил: главное – чувства. Единогласно? Измена, но не предательство – твои слова.

– А вот не мои слова: Я – малый мир, созданный как клубок.

– Клубок змей.

– Я тебя выслеживал, но не уследил. За мной следили, а я – за тобой. Шел следом, как шпик, а потом бросил – то ли устыдился, то ли усомнился, а потом всю жизнь жалел. Мог остановить, схватить за руку, пресечь измену.

– Неправда! Тоже мне Шерлок Холмс! Сама сбросила хвост и ушла дворами.

– Я дал тебе уйти. Гамлетов паралич воли. Пусть будет как будет.

– Или равнодушие.

– Тогда – нет.

– Признание за женщиной права на собственное тело?

– Никогда! Ненавижу феминизм. Скорее попытка встать над схваткой собственных чувств.

– Есть еще вариант: желание измены. Я знала, ты идешь за мной, и не подала виду. Хочешь правду? Ты начал ревновать до того, как я изменила тебе. Ревность – это подсказка. Твоя слежка дико возбуждала. Под колпаком у любовника, а на самом деле ты у меня на прицепе. Почему не подразнить? Это была наша с тобой любовная игра, и она нас обоих возбуждала. Один из нас ее прервал. Ты сам хотел, чтобы это случилось. Почему, узнав, простил? Была уверена: всему конец. А у нас закрутилось снова. Лучше бы на этом кончилось. Тебе нужна была встряска. Как в той оперетте, помнишь? Господи, пошли мне на душу великое преступление! Но почему измена – преступление? В других языках измена партнеру и измена родине разведены в разные слова.