Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Когда норовишь досадить кому-нибудь и не выходит, досада оборачивается против самого себя. Я не насытился, лишь раздразнился: Жанна была неуязвима.

— Да, Боря хороший, — как бы поддержала она меня. — Ему трудно, его нужно подбодрить. Ему нужен такой дом, как наш. Он ужасно щепетильный и страдает оттого, что возможны кривотолки, я это чувствую. Он перестал к нам ходить, хотя у нас ему хорошо. Последнее время мы совершенно не видимся, а мне жаль. Однажды мы даже целовались! — похвастала она. — Знаешь когда? На Новый год!

Я сжал ее руку так крепко, что она даже ойкнула:

— Димка, больно! Это месть?

— Извини, — сказал я. — Это награда. За откровенность. Я за тебя рад. — У меня не было прав — только обязанности, но разве мои обязанности не были вместе с тем и правами? Я спросил: — Хочешь меня послушать?

— Нет, не хочу, — мотнула она головой.

Практические советы и директивные указания — это, значит, для одного меня?

— Выходи замуж. За Кручинина, — сказал я.

Опять она не рассердилась, ответила мне с легким вздохом, как бы сожалея, что анекдот слишком плоский, а я, бедняга, докатился до таких анекдотов:

— Это уж совсем не остроумно, Дима. Даже пошло.

Вот до чего докатился! Замужество — пошлость, так, что ли? Теперь-то я не дал ей вставить ни словца. Замужество — пошлость, а игра в чистую дружбу — святость? Игра в куклы — невинное занятие? Так возраст же не тот! И объект в летах — женихаться пора. Взаимная неопределенность отношений неизбежно приводит к их ложности. Я так и сказал. Ложь начинается с кукольных комедий, а кончается бритвой в чемоданчике. Бредовая аналогия?

Однако же прочно засело это у меня в мозгу. О бритве я, разумеется, не упомянул.

А Жанна не стала спорить со мной; ее призвание — увещевать.

— Ну что ты говоришь, Дима! Какие куклы? Какая ложность? Какое замужество, Дима? Не думаешь, что говоришь. Для замужества нужна ведь любовь!

— Как минимум, — сказал я.

Мы дошли до угла и опять повернули обратно.

Если бы мною руководило мстительное чувство, оно должно бы, по идее, заглохнуть: некому было мне мстить и не за что, а поцелуи под Новый год — дискуссионная тема для девятиклассников. И все же я чувствовал себя неуправляемым аппаратом, который несется куда-то по черт его знает какой орбите.

— Как минимум! — с горькой иронией повторила Жанна. — Не навязывайся в сваты, Дима, дело мертвое, как говорит наш водопроводчик, когда и трубы и краны в порядке: магарыча не будет! Магарыча не будет: я замуж не иду. Я замуж не пойду, Дима, — сказала она свободно, решительно, — не усердствуй.

А меня, неуправляемого, несло черт те куда.

— Зарок? — спросил я ехидно. — Подготовка? В послушницы? Извини за архаизм! Как племя монахини вымерли, остается глупость, идиотизм или же особенности сердечной конституции. Чересчур вместительное сердце, емкости крупные, а концентрация слаба. Папочка, мамочка, обездоленные, делающие первые шаги! Ты не способна любить, дорогая моя, — этот минимум в тебе отсутствует. Оперная любовь для жизни непригодна!

— Перестань, Дима! — сказала она жалобно. — Можно подумать, что ты меня сбываешь.

А это уже была капля, переполнившая чашу. Чашу обиды? Тревоги? Ожесточения? Я и сам не знал — чего. Но именно чаша. Именно капля. Именно это заставило меня взглянуть на часы.

— Десять минут истекло, — сказал я, церемонно поклонившись. — Спасибо за внимание.

Она пыталась удержать меня и что-то говорила вслед, но я уже не слышал ее, шел не оглядываясь.

29

Болезненное состояние, будь оно неладно, то ли недосып, то ли перегрузки, переработки, перегибы по части самообличения, проще надо смотреть на вещи, но не умею, приглашали на пулечку или так, провести вечерок, ребята из прокуратуры, худо, братцы, худо, а когда худо, одно спасение: перегрузиться, переработаться, перегнуть себя без всякой пощады, продумать на завтра беседу с Подгородецким, вообще подвести некоторые итоги, набросать это, записать, достаю бумагу, сажусь, но не клеится, включаю телевизор.

Лето, море, пальмы, а на дворе опять метет, ветрище, хлопает форточка, встаю, прикрываю ее, мутно за окном, не в фокусе картинка, недостает контрастности, огни расплывчатые, влажные — балкон, серебро на тротуарах, новогодняя ночь, но это не то, мне лучше не прикасаться к этому, у ночи той я вроде бы в долгу, и далеко она, за тридевять земель, а эта, вокзальная, рядом, двое суток — неполных, командировка, Ярославль, однако же кажется: не Ярославль, а снова Сибирь, и снова я тут, она там, и это уже на всю жизнь, присаживаюсь к телевизору.

Лето, море, пальмы, есть у меня знакомый, любитель голубого экрана, привычка — обмениваться впечатлениями, звонит: ну как? — а когда худо, известно какое впечатление: никакого. Ну как? Да никак! Когда худо, ничем этого не перешибешь, кто-то бубнит что-то из пятого в десятое, а связи никакой.

Нащупал интереснейшую связь — это по старому делу, арестантскому, которое в печенках уже и у меня, и у полковника Величко: считал недостающим звеном Стилягу, но открылось новое, действительно недостающее, и было оно, можно сказать, в руках, однако свалял дурака, выпустил из рук, досадно, порой запутаешься, но путаница — в самой природе явления, нет оснований особенно досадовать на себя, а тут — сам себе напакостил, пренебрег правилом, которое, казалось бы, уже в крови: куй железо, пока горячо! — но не доковал.

Допрос был нудный, затяжной, в следственном изоляторе, под вечер; хотя бы к шести закруглиться — такой был расчет, но не получилось: полседьмого, семь, а проку нет, вокруг да около, топчемся на месте.

И вдруг мой молчун разговорился, бывает; усилий затрачена уйма — окупится сторицей; наконец-то достигнут контакт; уж сколько раз твердили миру: не торжествуй заранее, а я торжествую.

Ну, думаю, на сегодня хватит, устали, туго соображаем, но до цели добрались, не грех и передохнуть, продолжим завтра.

А назавтра говорун вновь превращается в молчуна: одумался, вернулся к прежней тактике, и не кто-нибудь иной, а я, следователь, предоставил ему эту возможность. Психологический момент упущен, попробуйте-ка наверстать.

Нет, когда худо, ничем этого не перешибешь.

Маюсь у телевизора, как перед Новым годом на спектакле мюзик-холла; тогда хоть голова работала: камеры хранения — автоматы! — и Аля была внизу, в партере, и не было еще ни вокзальной ночи, ни нынешней досады, которая тем больнее, чем больше думаю об Але, — перед Жанной жалобиться мне ничего не стоило, а перед Алей — никогда не смогу. Перед Жанной всегда