Все не случайно - Вера Алентова

Программа обучения была вузовская, педагогами – ведущие актеры театра. Постигала мама актерскую науку трудно: стеснялась и своей густой веснушчатости, и нищеты, и худобы, и все время находилась на грани исключения. Но в начале третьего курса, когда студентам начали преподавать искусство грима, мама, замазав тоном веснушки и чуть подчеркнув глаза и губы, увидела в зеркале лицо интересной девушки и долго не могла поверить, что это она и есть. А когда поверила, успокоилась, что «некрасивость» на сцене ей мешать не будет. В те времена амплуа героини – а мама была «героиней» – обязывало актрису иметь такие внешние данные, чтобы зритель не только поверил, что герои пьесы из-за нее будут драться на дуэли, но и сам бы в этой дуэли с радостью поучаствовал. Мамины комплексы понемногу утихомирились, к тому же брат Димочка, закончив учебу, поступил на работу и на первую же зарплату накупил продуктов и отрез ткани на платье для сестры. Он очень поддерживал сестру оставшиеся годы учебы. Она немного окрепла, чуть поправилась, перестав голодать, и потихоньку вышла в первые студентки. В отрывках, а потом и в спектаклях ей давали в пару очень способного сокурсника, к тому же писаного красавца Валентина Быкова. Окончили училище молодые люди, будущие мои родители, в 1939 году и уехали работать по распределению и их желанию в Котласский драматический театр. У мамы в Котласе жила тетя, Клавдия – по-домашнему Клаша, которая ухаживала за ней и братьями, когда те остались сиротами. А у моего будущего папы там жили и мама, и сестра: так что, вероятнее всего, папа был родом из Котласа.

В каком году родители поженились, я точно не знаю: свидетельства о браке не сохранилось, но 21 февраля 1942 года у них родилась я. Это значит, что в июне сорок первого, когда маме исполнилось 24 года, и в день маминого рождения, когда началась война, я уже была у нее под сердцем. Мы все родились 21 числа: папа в мае, мама в июне, я в феврале. Счастливое число – очко, но счастливой я бы родительскую семью не назвала. Так вышло по многим причинам, да и все поколение наших родителей счастливым не назовешь – так много испытаний им выпало.

Папа мой умер очень молодым, расставшись с мамой. Брак прекратила мама в одностороннем порядке. А папа уехал в надежде, что время все поправит и что в другом городе, куда он надеялся перевезти нас с мамой, его измена забудется. Но неожиданно для всех он умер, и даже смерть ничего не поправила. И в нашем с мамой доме не было ни одной фотографии отца. Мама вычеркнула его из нашей жизни: так велика была обида, так сильно оскорблено ее достоинство, что даже внезапная смерть мужа ничего не изменила.

Актерскую жизнь мамы можно назвать успешной и насыщенной, она сыграла множество интереснейших ролей. Женская же ее судьба оказалась менее счастливой, хотя война многих женщин лишила мужей: страна в основном женскими силами ставила детей на ноги. Из трех ее браков счастливым был только последний, но продлился он сравнительно недолго – четырнадцать лет и закончился смертью мужа. Детство с мачехой – очень тяжелое, юность – голодная и неустроенная, а в 24 года – уже война, опять голод и безденежье, ребенок, которого пришлось поднимать одной, без мужа.

Конечно, это портрет почти любой женщины тех лет; но это моя драгоценная мама, и потому ее так печально прожитая жизнь всегда отзывалась болью в моем сердце.

Она все умела делать своими руками: шить, вязать, наводить уют в доме из ничего – из подручного материала. Она не могла покупать мне игрушки, но она мне их рисовала. Ее нарисованные куколки и платья к ним были дивной красоты и отменного вкуса – и по фасону, и по подбору цветов. Она сформировала меня полностью.

Мама была верующим человеком, скрывала это: время диктовало свои условия, но все десять заповедей были в меня вложены ее любящей душой. Она научила меня всему, что умела сама, и благодаря ей я умею справляться с жизненными сложностями. Не ныть и не унывать, не жаловаться, самой справляться со своими бедами, быть выше мелочей и дрязг и верить, что хороших людей на земле больше, чем плохих. Мне так много лет сейчас, и, оглядываясь назад, я понимаю, что некоторых очень неприятных вещей, даже нанесших мне ущерб, я не замечала потому, что была «выше этого» – наученная мамой. Но я благодарна ей и за это. Возможно, вникнув в истинное положение вещей, я по молодости и неопытности погибла бы под их тяжестью.

Мне ее не хватает, моей мамы, я по ней скучаю. Скучаю по ее суровой, огромной любви ко мне, которую мама никогда мне не показывала. Мама и не знала, как показать любовь. Ее, когда она была ребенком, крохотной девочкой трех лет, оставшейся без мамы, никто никогда не поцеловал, не прижал к груди, не защитил, если обижали. У нее не было в детстве такого опыта общения со взрослыми, и она никогда не целовала и не обнимала меня, но всегда защищала, если ей казалось, что меня могут обидеть. Предупреждала меня, если чувствовала двусмысленную ситуацию. Вежливо и деликатно заботилась о своем и моем достоинстве.

О своей собственной маме она помнила только один эпизод, когда мама отнимала ее детскую ладошку от дверной ручки и, не разрешая войти, нежно брала детскую ладошку в свою теплую руку и уводила куда-то.

У меня детских воспоминаний, связанных с мамой, тоже не так много. Самое первое – это как мы играли с ней в пятнашки около театра в Котласе и бегали вокруг деревьев. Я, как-то неудобно повернувшись, попала ей под руку. Рука ее шлепнула меня по щеке и выбила молочный зуб, который почему-то шатался, хотя до смены зубов было еще далеко. Этот зуб стал моим первым потерянным и куда он, крохотный, закатился, мы с мамой не увидели. Огорченные, мы прекратили играть и искали его под деревьями: хотели его «отдать мышке», а она мне за это принесет хороший, большой, здоровый зубик! Но мы его так и не нашли. С мышами у меня с детства не складывалось…

У меня в детстве по ночам болели ноги, причем болью необъяснимой: я не могла конкретно показать, где болит и как болит, я только просыпалась и бежала к маме в постель, на шуршащий кукурузными листьями матрац, со словами: «Ножки болят». И она брала меня к себе, согревала своим теплом мои ножки, и они переставали болеть, а я прижималась к ней, теплой и родной, и засыпала счастливым сном. У моего внука Андрея также в детстве болели ножки, и он от этого просыпался и даже плакал – и тоже объяснить не мог, что это за боль, но я очень хорошо его понимала. Теперешние доктора объясняют эту боль скачкообразным ростом скелета.

Мама не разрешала мне разрезать ножницами любые завязанные ленточкой или веревочкой вещицы: я обязательно должна была сама развязать узелок, который всегда почему-то оказывался туго завязан. Развязать его было тяжело, но это учило меня терпению и сделало мои пальцы очень ловкими.

Я видела маму на сцене, когда была совсем маленькой: помню только крошечные кусочки ее тогдашних ролей. Помню также, что всегда отличала маму от ее образа на сцене.

Однажды в Кривой Рог приехал чернокожий американский певец Вейланд Родд-старший. Есть еще и младший – его сын. В детстве мама меня очень коротко стригла, оставляя небольшую челочку, и меня часто принимали за мальчика. Возможно, старший Вей давно был в разъездах на гастролях и соскучился по своему малышу: я помню, как бросился ко мне чернокожий человек, когда увидел меня с мамой подходящими к клубу, где вечером он давал концерт. Клуб этот вечерами служил площадкой для театра украинской драмы, где работала в то время моя мама, и все актеры имели право прийти и бесплатно послушать известного певца. Вот и мама отправилась на его концерт. Увидев меня, Вэй почему-то очень обрадовался: возможно, принял меня за мальчика. Присел, чтобы быть со мной одного роста, и что-то долго говорил мне и маме на своем языке своим рокочущим голосом. Ни мама, ни тем более я языка его не понимали, но было понятно, что он растроган и говорит какие-то ласковые слова, которые обычно говорят детям. Я черного цвета его кожи не испугалась, но помню, что удивилась искренней сердечности совсем незнакомого человека. Я вспоминаю, что на гастролях в одном из городов, когда Юли не было со мной и я очень по ней скучала, вечером, когда не было спектакля, я выходила в сквер, где гуляли мамы с детьми. Я подходила к какой-нибудь девочке и с разрешения мамы заговаривала с ней, брала за ручку – и какие-то доли минут была счастлива. Интересовали меня только девочки, потому что у меня была своя девочка, только сейчас она от меня далеко. Вот, может, и Вэй, приняв меня за мальчика, хотел пережить эти мгновения счастья, прикоснувшись к детской ручке.