Молния Господня - Ольга Михайлова

-Не признается - умрёт нераскаянным, - равнодушно обронил инквизитор. - Я - на похороны, сейчас начнётся отпевание.

...Вианданте молча стоял у детских гробов, погружённый в сумрачные размышления. Он не мог простить себе, что не заметил тайника в мастерской сразу, что действовал медленно из-за брезгливости к подобным мерзостям. Но все же не это тяготило скорбью, пресекающей дыхание и отягощавшей сердце. В памяти всплыл разговор с донной Альбиной.

"Доколе мне погружаться в эти круги Дантовы?

- Кругов было девять, мой мальчик...

- А я в каком?..."

Она тогда не ответила ему. Он и сам не знал ответа, но понимал, что его путь - путь познания самого мерзостного, что есть в человеке - тягостен и чреват скорбями. Он мог - и знал, что должен - выдержать, не заразиться пагубой этих мерзких дорог, устоять, каким бы жутким испытаниям души и тела его не подвергали. Телесные скорби и плотские тяготы он вынес безропотно. Смиренно принял неимоверную боль потери любимого духовного брата. Кротко нёс и давящее душу понимание распада душ человеческих, сожалел, страдал, но покорялся судам Божьим. Но этот - неведомо какой по счёту - круг Ада был невыносим до крика, до ножевой боли, пред которым меркли муки смертной отравы и казалась ничтожной бездна грязи душ негодяев, отдавшихся дьяволу. Он понимал, что сейчас, стоя у гробовых ниш, оплакивает не только несчастных детей, умерщвленных безжалостной рукой негодяя, но и свою душу - вероломно преданную тем, кому он верил...

Равви, почему ты оказался Иудой? Перетто, почему ты усомнился? Почему ты предал меня? Ты стал вдохновителем и адвокатом ничтожных людишек, жаждущих "всего наилучшего", "наполнителей нужников", оправданием бесчисленных преступлений и мерзостей, кои ему, Джеронимо, теперь приходилось преследовать и карать. Ты, Перетто, говоривший мне слова Истины, сам не верил этой Истине. Ты лгал мне... Джеронимо поймал себя на помысле скорбном и болезненном. Лучше бы ему стократно изнывать в огне чемеричных, дурманных да белладонных отрав, чем претерпеть это...

Если нет Бога, если Бог не есть Истина и цель моих стремлений, я пуст и нищ в своем одиночестве в мире. Я - жалкое животное, невесть почему и незнамо кем наделенное речью и разумом... И вот - многие из этих животных начинают мнить себя богами... Неблагородное и завистливое желание занять не своё место в бытии, почитать себя богом - есть желание каждого ничтожества, и истекает оно из помраченности ума и темноты сердца. Искать свободы от Бога в утверждении своей природы - вот знамя этих глупцов-гуманистов, не понимающих, что свободу можно искать только в Боге - источнике всякой свободы, ибо моя свобода есть единственное божественное во мне, знак моего божественного предназначения.

Человек - не животное, но чадо Божье, он в силах вынести тяжесть свободы. Не надо приписывать мне, Перетто, веру в добродетель вместо веры в Бога, нечего прельщать счастьем да спокойствием, да побрякушками земными, ибо веет, веет от всего этого дух диавольский, дух распада... Каждый может выбрать свой нужник, строить свою иерархию жалких земных ценностей, но кто дал тебе право отнимать у меня мое божественное право любить Бога, которого ты - предал, от которого ты - отрёкся, Перетто? Прав великий Бонавентура, душа наша созерцает Бога в мире в соответствии с готовностью нашей души видеть Его, но ты сделал всё, чтобы как можно меньше душ могло созерцать Его, ты отравил их своим искушением и своей пошлостью...

На кладбище к нему подошёл мессир Дамиани. Сказал, что вчера его весьма настойчиво расспрашивали о нём, а сегодня Бернардо сказал, что любопытствующий оказался папским легатом-визитатором. "Оказался, кивнул головой Вианданте. Я знаком с его братом, кардиналом Амброзиано. Тот меня однажды раздел догола, - Вианданте усмехнулся при этом, показавшимся таким далёким, воспоминании, - а этот - ничего, просто взглядом смерил. Глаза у братьев похожи. Тяжёлые, умные..."

Он тяжело вздохнул. "Я дал о вас блестящий отзыв, и Клезио тоже..." Инквизитор махнул рукой. "Донна Мирелли сказала, что вы приобрели книги во Флоренции. Правда ли?" Мессир Винченцо странно посмотрел на него, но, увидев, что тот и впрямь не хочет говорить о визитаторе, подтвердил слова донны Альбины.

- Как только закончу дело бесовских содомитов, загляну посмотреть.

Толпа на похоронах безмолвствовала. За прошедшие полгода, и Вианданте теперь отметил это, город изменился, точнее, изменился подбор лиц толпы. Простолюдины были словно опьянены запахом снега, преддверием Рождества и казались помолодевшими. Исчезли многие, в ком он с первого взгляда распознал ведьмовство, жулье и шарлатанство, оставшиеся поутихли, в их глазах поселился страх. При встрече они ему кланялись с подобострастным почтением и боязливостью укрощённой собаки, перешёптывались за спиной. Для пополанов же он стал кумиром, предметом восторгов и поклонения. Никто из собравшихся не требовал немедленной расправы, - все понимали, что мессир Империали вовсе не для того почтил своим присутствием похороны несчастных детей, чтобы выпустить из тюрьмы их убийц. Некоторые молча припадали к его ризам, кто-то осторожно поинтересовался - когда казнят негодяев? "По завершении следствия".

Эту ночь после похорон Вианданте провёл почти без сна, на коленях, в молитвах и скорбных размышлениях. Ему было послано просимое им вразумление, и теперь он просил Господа только об укреплении души, да понесёт она смиренно боль нового понимания, боль измены. Что ж, Господь тоже знал боль предательства, терпел скорби, - и он вытерпит всё... Уснул Вианданте под утро, а по пробуждении ощутил милость Божью - благодать Господня утишила его муку и успокоила его. Сила Святого Духа почивала на нём, он думал об Учителе лишь с тихой печалью и состраданием.

Боль ушла.

* * *

Допросы продолжались две недели, инквизитор брезгливо выслушивал от прокурора их подробности. Пасколи под пыткой сказал всё, и его показания подтвердили остальные, Винебальдо молчал. Отстранённо и спокойно держался Бранкалеоне. Под давлением показаний сотоварищей признал обвинение, и не просил ни снисхождения, ни смягчения наказания. Зато допросы Диосиоконте буквально истерзали Леваро. Воплям, истерикам и мольбам о помиловании не было конца. Ничтожный червяк припадал с ногам иногда заходившего в каземат Вианданте, неудержимо рыдая и оглашая подвал истошными криками.

Инкизитор был непреклонен. При этом, к изумлению Элиа, проявил интерес к пыткам, и с неподдельным любопытством поинтересовался: задница этого молодого содомита столь же изъедена оспой, как и физиономия? Узнав, что в отличие от лица, она гладкая, пришёл в новое недоумение. Что это за люди, зад которых краше их рожи?

Прокурор же после первой недели допросов поинтересовался у инквизитора:

- Может, все-таки сохранить мерзавцу жизнь? - вопрос Элиа был задан после очередного допроса в то время, когда они перекусывали на скамье Трибунала, задан лениво и вяло. - Он кается, говорит, что осознал греховность пути, на который его увлёк Пасколи, просит снисхождения...

Вианданте слегка передернуло.

- Элиа?! Ты болен? Гуманист в Трибунале! Чума в городе! Сходи на кладбище - посиди у трех свежих могил! Там и прояви человеколюбие. Помилуй мы мерзавца - нас самих завтра заживо спалят - и правильно сделают. Не говоря уже о том, что держать эту бабу с драным задом в каземате - весьма накладно. Обгадит каземат. Бедного Подснежника ему не жалко! Только от сифилитика с учёным идиотом избавились, так теперь засранца кормить? Воспалилось, что ли, милосердие?