Сокровище альбигойцев - Морис Магр

— Вот странное совпадение! — не удержавшись, воскликнул я. И уставился на сидящую верхом девушку…

Красота ее наполняла душу восхищением. Я не говорю об изяществе форм ее юного тела, волновавшегося под влиянием внутреннего огня. Я говорю о сиянии, которое источали благородные черты ее лица, свидетельствовавшие о недюжинном уме. И только очень внимательный и проницательный взор мог заметить, что ее серые стальные глаза восхитительно пусты.

— Известны ли вам эти развалины? Если да, то не могли бы вы мне сказать: долина Ларбуст — не та ли это долина, что остается от нас по левую руку, когда мы проезжаем через деревню Казариль, уцепившуюся за склоны горы, словно пучок самшита за стену?

— Когда вы проедете Казариль, а потом и церковь Сент-Авантен, долина Ларбуст будет от вас по левую руку. Но на этих дорогах можно встретить множество дурных людей.

— Мой грозный конь никого не боится, он укусит любого, кто посмеет на меня напасть. Когда не боишься, ничего не случается.

— Но замок Брамвак — это всего лишь развалины посреди елового леса.

Я чуть было не признался, что являюсь владельцем Брамвака, и прикинулся паломником, исполняющим обет послушания. Притворяться перед женщиной очень трудно, но еще труднее — и не знаю почему — притворяться перед женщиной, сидящей на лошади. Быть сеньором заброшенного замка не зазорно, но с большим удовольствием я бы небрежно добавил, что у меня есть прекрасный дом в Тулузе, где я лечу больных. В результате я не сказал ничего.

Лицо девушки озарилось, словно к нему поднесли лампу. Легонько стегнув коня, она произнесла:

— Говорят, владелец этого замка окончательно свихнулся: ищет то, чего не знает сам, и ему мнится, что он это найдет, если окажется среди своих руин.

Подобно слугам, которых вызвали преждевременно, мои слова сами вернулись ко мне, а девушка прощально взмахнула хлыстом и неспешно удалилась: она решила, что прохожему, присевшему поразмышлять под кипарисом, больше нечего ей сообщить. Я видел, как на повороте дороги она обернулась и еще раз махнула мне рукой. И хотя я отказался от женщин и победил желание, тем не менее против воли своей с превеликим тщанием заношу на хранящиеся в душе моей темные таблички описания чарующих жестов и пленительных взглядов, кои довелось мне уловить. Таблички эти совершенно бесполезны. И все же они существуют. Как существуют астрономы, отмечающие движения звезд в космографических книгах, которые никогда никому не пригодятся.

Торнебю, улегшийся поспать за одной из низеньких каменных стен, встал и сказал:

— Мне показалось, что по дороге проехал ангел.

— Ангелы не ездят на лошадях, Торнебю!

— Зато они одеты в белое и исчезают, когда хочешь их рассмотреть.

— Откуда ты почерпнул свои знания об ангелах?

— Тот, кто работает с деревом, обладает даром видеть ангелов леса. Они небольшого роста, не выше сапога взрослого мужчины, веселы как дети и любят помечтать. Их можно увидеть вечером, но только тем, кто долгое время не совершал ничего плохого.

И вдруг я вспомнил. Лицо той, которую я видел всего один раз, проступило на поверхности омута моей памяти. Так по некоторым глубоководным рекам утопленники плывут под водой, а на поверхности стелются их волосы; иногда они всплывают, но только для того, чтобы вновь исчезнуть и выплыть уже в другом месте. Воспоминание подобно реке, несущей на своих волнах ушедшие образы.

Девушку на лошади звали Люцида де Домазан.

— Это не ангел и не женщина, — ответил я Торнебю, взглянув на дорогу и вьющиеся вдалеке клубы пыли.

— А кто же она такая?

— Не знаю.

Это случилось три года назад, когда Люсида де Домазан была совсем юной. Ей было всего на три года меньше, скажете вы. И будете неправы: три года для старца промелькнут как единый сон, но для подростка это безмерно большой срок.

Так вот, девушка-подросток с красивым лицом по имени Люцида, исполненная изящества и окутанная тайной, словно шалью с загадочными узорами, была дочерью любимца священников Домазана, который, по всеобщему признанию, умел общаться с мертвыми. Его занятия некромантией ни у кого не вызывали возмущения, ибо он всегда щедро оделял монастыри, делал подношения капитулам, лично вручал богатые подарки служителям церкви. Прежде он был королевским сенешалем, а обладателю подобного звания позволено все. Состарившись, он даже приобрел ореол святости, и среди церковников поговаривали, что он получил специальное разрешение от Господа для ведения бесед с теми, кто покинул этот мир.

Сведения, полученные из потустороннего мира, держались в глубокой тайне, а потому одни все отрицали, другие, наоборот, преувеличивали, и споры завершались многочисленными мессами. Не проходило и недели, чтобы Домазан не провел беседы с каким-нибудь усопшим, слывшим при жизни великим грешником, и тот после смерти требовал молиться за него. Мессы служили в маленькой часовне собора Сент-Этьен, словно специально предназначенного для раскаявшихся душ, клиентов богатого Домазана.

Как-то ночью Исаак Андреа пришел ко мне и передал просьбу Домазана присутствовать на одном из свиданий, неведомым мне образом назначенных ему бесформенными тварями, обитавшими в потустороннем мире. Меня пригласили на собрание по причине моих медицинских познаний, ибо каждый знает, что из общения живых с покойниками никогда ничего хорошего не выходит, ни для тела, ни для души.

Когда я выходил из дома, дул свежий ветерок, и я накинул на плечи гарнаш, одежду наших дедов, давно вышедшую из употребления, а на голову надел суконный шаперон, устаревший еще ранее, и стал похож на персонажа из стародавних времен.

Мы пошли, но не в дом Домазана. Миновав ворота Арнаут-Бернар, мы двинулись дальше по пустырю, пока не уперлись в деревянный забор; от него начиналась узенькая тропинка, ведущая во двор, окруженный полуразрушенной стеной. При свете луны я разглядел царившее вокруг запустение. Возле забора притулилась древняя смоковница. Скорее всего, на ней никогда не было плодов; всем своим видом она, казалось, сообщала, что люди, повесившие фонарь на одну из ее кривых ветвей, бывают здесь крайне редко: обычно вокруг нее царят мрак, запустение и одиночество.

Мы толкнули дверь покосившейся хижины и вошли в просторную комнату, освещенную одним лишь ярко пылающим факелом. Посредине стоял бывший сенешаль в окружении четырех или пяти мужчин с серьезными лицами; впрочем, среди собравшихся была и одна дама, лицо которой, на удивление морщинистое и совершенно желтое, цветом своим гармонировало с ее чепцом и пышной манишкой. Люди вполголоса переговаривались, а в углу, сидя на стуле, клубилось нечто, напоминавшее серебристое облако. Это была Люцида де Домазан.

Прибыл еще один почтенный муж, член парламента шателен де Букон, самый старый и самый непреклонный из всех членов этой мрачной ассамблеи. Похоже, теперь все были в сборе, ибо едва шателен вошел, как собравшиеся встрепенулись и принялись уверять друг друга, что пришли сюда с исключительно благочестивой целью облегчить страдания грешных душ. Я сообразил: каждый втайне опасался, что его заподозрят в грехе, ибо каждый прекрасно знал, сколь близок дьявольский рубеж, за которым обитают покинутые Господом.