Сокровище альбигойцев - Морис Магр

Только много позже я ощутил, как юношеская суетность, словно тяжелое платье, свалилась с меня. Тогда душа моя вспомнила о семейной тайне, но было поздно. Она прошла стороной, я презрел ее. И потому не могу ничего вам сказать.

Гильом Экар с готовностью расписывал свои терзания, понимая, что никто, кроме меня, не может их понять. Пока говорил, он несколько раз улучал момент и, устремив взор на север, вглядывался в небо.

Когда я собрался уходить, он знаком задержал меня.

— У меня осталась последняя надежда. Совсем слабая… Очень слабая… такая, что я с трудом решаюсь рассказать вам о ней. Незадолго до смерти отца в сад, на это самое место, упал раненый аист. Наступало время миграции птиц. У аиста была сломана нога. Отец подобрал его, привязал к лапе тоненькую палочку и в результате сумел вылечить. Отец остался один, совсем один. Все его товарищи умерли, как сейчас умерли все те, кого некогда знал я. Я уже говорил вам, что его сын… Словом, отец проникся к аисту великой любовью и все дни проводил рядом с ним. Рассказывал ему разные истории, словно перед ним было разумное существо. Люди, наблюдавшие за ними издалека, считали, что отец сошел с ума. Аисты как люди. Когда птица окончательно выздоровела, она улетела. Покружив в небе над садом, аист направился на юг. Отец смотрел ему вслед, и я видел, как по бороде его скатилась слеза; потом отец пошел и сел в том углу, где аист имел обыкновение стоять на одной ноге. Так вот! Аист вернулся весной, когда возвращаются перелетные птицы. С ним вместе прилетел еще один, примерно такого же роста, и двое малышей. Аиста, вылеченного отцом, было легко узнать: по земле он по-прежнему передвигался прихрамывая. Отец радовался как дитя. На берегу реки он соорудил для птиц некое подобие гнезда и все время разговаривал с ними, словно это были люди. Аисты провели у нас ночь, а утром улетели. Они снова описали круг над домом и отправились на север. Глядя им вслед, нетрудно было заметить, что у вожака маленькой стаи одна нога короче другой. Не знаю, прилетали ли они еще раз. Быть может, прилетали, когда меня здесь не было: отец мой умер сразу после того, как они улетели. А хотите, я изложу вам свою мысль? Наверное, вы скажете, что у меня не все дома. Но это вполне возможно, поэтому мне все равно, что станут думать обо мне. Так вот! Мне кажется, аисты знают тайну моего отца. Я уверен, он доверил им ее, и почти уверен, что они поняли его слова. Птицы сами по себе являются великой тайной — они могут читать людские мысли, но только мысли возвышенные. Никто никогда не мог воспроизвести песню соловья. Звуки ее достигают самых сокровенных уголков нашей души. Наверное, птицы более тонко организованные создания, чем люди. Разумеется, есть много видов птиц. И далеко не все они прекрасные певцы. Так и среди людей: те, кто близки к Богу, никогда не трезвонят об этом по всему свету. Так вот, однажды отец сказал кому-то, что аисты — самые умные из всех птиц, и возможно, умнее всех иных живых существ. У него были основания так говорить. Он много лет изучал птиц, но никогда, даже на несколько минут, не лишал ни одну птицу ее свободы. Уверен, отец рассказал аистам о том, о чем его сын не удосужился даже выслушать. И перед смертью я очень надеюсь убедить этих птиц передать мне — не знаю, какими знаками, в какой форме — духовное наследие отца.

Я прилагал массу усилий, чтобы на лице моем не промелькнуло даже тени сомнения, ибо в каждой фантазии, сколь бы невероятной она ни была, содержится частичка утешения. Расставаясь с Гильомом Экаром, я даже сделал вид, что внимательно вглядываюсь в небо в том направлении, куда он мне показал.

— Можно ехать дальше, — сказал я Торнебю, когда мы снова встретились. — Здесь мы ничего не узнаем.

И я поведал ему все, что узнал у Гильома Экара.

Мы шли уже довольно долго, как вдруг Торнебю остановился в задумчивости и произнес:

— Возможно, он прав. Птицы живут в небесах. И почему бы им не разбираться в небесных вещах лучше, чем разбираются в них люди?

О шевалье де Пушарраме всегда говорили как о человеке исключительной мудрости. К нему издалека приходили решать спорные вопросы. У него была библиотека со старинными книгами. И протестанты, и католики в один голос твердили: «Воистину, его наставляет сам Бог!» С ним советовались даже судьи. Он постиг меру всех вещей.

Постепенно он состарился и стал таким дряхлым, что однажды его нашли мертвым. Но репутации живут дольше, чем люди, ибо они гораздо прочнее. Потеряв справедливого сеньора, все в краю сразу ощутили огромное неудобство. Но у сеньора был сын, во всем на него похожий, хотя, разумеется, несколько моложе, ростом повыше, сложения более плотного, и вдобавок с красным припухшим лицом и сверкающим лысым черепом. Так вот, сыну приписали качества, оставшиеся бесхозными после смерти его отца. И очень скоро два Пушарраме слились в одного, превратились в исполненного мудрости краснолицего сеньора, обладателя огромной библиотеки.

Когда я отправился к нему в замок, расположенный в полудне ходьбы от Тулузы, я не был уверен, что один из Пушарраме уже умер.

— В библиотеке Пушарраме вы, быть может, найдете необходимое указание, — напутствовал меня Исаак Андреа.

Конечно, я шел быстро, но осень опережала меня, пробегая по берегам Туша и по убеленным сединами виноградникам Риема и Мюре.

Сеньор де Пушарраме принял меня перед большим камином, где только что разожгли огонь, и отблески пламени озаряли его лицо, придавая ему цвет молодого вина, едва вступившего в стадию брожения. В камине высотой с самого сеньора лежала стопка толстых книг, такая же высокая, как и сам камин. Время от времени Пушарраме брал за кончик листа одну из книг и швырял в огонь. А когда я выразил свое удивление, он ответил:

— Мой лакей Буртумье сущий лодырь. Заготавливая дрова, он всегда забывает о хворосте. Приходится работать за него.

И он звучно расхохотался.

Так я узнал, что подлинный Пушарраме умер, а передо мной стояла всего лишь неудачная его копия.

Церковь в Пушарраме, познав период расцвета, переживала дни упадка и запустения. Собственно, Пушарраме-отец оставил солидную сумму для восстановления церкви в ее первозданном виде, какой она была, когда ее построили рыцари Храма.

Витражи раскололись на кусочки. Главные двери перестали закрываться. В одном из боковых приделов совы устроили гнездо, и однажды, в день Святого Иоанна, во время мессы одна из птиц, ослепленная ярким светом, с громким хлопаньем крыльев свалилась на алтарь как раз в момент вознесения Святых Даров.

Однако Пушарраме-сын ничего не замечал. В нем произошли необъяснимые перемены. Всегда набожный, аккуратный и немного застенчивый, он после смерти отца сильно изменился: погряз в распутстве, стал бегать за каждой юбкой и даже проявлять признаки нечестия. Слышали, как он говорил:

— Можно с равным успехом молиться как в церкви, открытой всем ветрам, так и в церкви, запертой на все запоры. Ежели наш Господь нисходит в гостию, то сова, пролетающая мимо, не может ему не понравиться.