Касты. Истоки неравенства в XXI веке - Изабель Уилкерсон

Кадры кинопленки, зернистые на фоне стены, на которой они проецируются, непрерывной лентой разворачиваются в гнезде смотровой комнаты берлинского музея. Она захватывает, отправляет нас в прошлое, субботу 6 июля 1940 года, ровно в три часа дня[352]. К отснятому материалу не идут какие-либо комментарии. Вы вынуждены в одиночку постигать весь ужас этого банального зрелища.

Гитлер возвращается в Берлин после того, как немцы захватили Париж в битве за Францию. Камера фиксирует его прибытие на вокзал Анхальтер и следует за ним по усыпанным цветами улицам вдоль маршрута парада к рейхсканцелярии. Кортеж Гитлера проносится мимо людей, которые не просто швыряют конфетти, но, стоя вплотную друг к другу, сами выглядят горсткой конфетти, разбросанной ветром. Солдатам приходится сдерживать улыбающихся, плачущих женщин, как поколение спустя они будут сдерживать плачущих и улыбающихся девушек на концертах «Битлз». Рев толпы не похож на соединение человеческих голосов – это грохот океанических волн, что отступают, а затем снова обрушиваются на берег. Вдали звенят церковные колокола. Дети, мужчины и женщины развевают свои нацистские флаги, как птичьи крылья.

Камера приближается, и вы начинаете различать отдельные возгласы «Хайль!» – трубные мужские и истошные женские. Вот на дорожный знак забирается мальчик, он машет рукой и тоже кричит «Хайль!». Ему вторит маленькая девочка, сидящая на плече у родителей. Солдатские каблуки упираются в землю, чтобы удержаться на ногах против толпы, их сапоги упираются в женские туфли-лодочки, женщины падают в обморок и толкаются, солдаты ухмыляются тщетности сдерживания кричащих фанатов Гитлера в беззаботной схватке между манжетами брюк и икрами в чулках.

Камера показывает балкон и объект безудержного восторга толпы. Сначала вы видите его сзади, силуэт Гитлера на фоне миллиона точек, которые являются его ликующими поклонниками. Он стоит как статуя, вытянув руки вперед. Он наклоняется над балконом; по его губам змейкой пробегает мимолетная улыбка. В эту четверть секунды вы вспоминаете, что никогда не видели изображения злой улыбки. Он смотрит на лес рук, оплот своего могущества, и кивает. «Это хорошо», – говорит выражение его лица.

Люди смеются – их мечта становится реальностью, вокруг ликование, которое начинается с балкона, продолжается вдоль маршрута парада и до битком набитой площади, где, похоже, собрались все люди немецкой расы. Их так много, что они по-товарищески поддерживают друг друга, прыгают и размахивают своими нацистскими флагами, миллионом нацистских флагов. Кортеж всего несколько минут назад проехал под нацистскими знаменами высотой в один этаж, которые трепетали на ветру по обеим сторонам улицы через каждые несколько футов на многие мили вдаль. Это богослужение истинных верующих, которые теперь выглядят как насыпь гальки на пляже, как миллион неотличимых пчел в улье.

Пленка крутилась в проигрывателе у стены без каких-либо комментариев. В них не было необходимости. Увиденное заворожило меня и в то же время вызвало отвращение, меня тошнило, но я не могла встать. Возможно, останься я здесь на достаточно долгое время, начала бы понимать происходящее. В такие моменты вы оказываетесь лицом к лицу с силой добровольной восприимчивости к злу. Нацисты не смогли бы прийти к власти и сделать то, что они сделали, без поддержки масс людей, которые были открыты их взглядам. Я не могла перестать смотреть на это. Улыбающиеся, сияющие лица на этом буйном человеческом ковре – такое огромное количество людей невозможно было воспринимать абсолютным злом. Это были мужья, жены, матери, отцы, дети, дяди, племянники, все они собрались на этом запечатленном на солнце параде в яркий солнечный день, празднуя то, что мы теперь воспринимаем с дрожью отвращения и ужаса.

Я подумала про себя: знал ли немецкий народ о кровавой бойне, которую они праздновали? Да, оказывается, хроники бомбардировок показывали во время выпусков новостей перед сеансом полнометражных фильмов в кинотеатрах. Они знали, что французы потерпели жестокое поражение. Это произошло через два года после Хрустальной ночи. Они знали, что их коллег и товарищей еврейского происхождения взяли на прицел, публично унизили, увезли туда, откуда нет возврата. И все же люди в толпе лучились улыбками и испытывали счастье. Все, что происходило с евреями Европы, с афроамериканцами во время ужасов линчевания Джима Кроу, с коренными американцами, чьи земли грабили, а население – вырезали, с далитами, которых считали настолько низкими, что сама их тень загрязняла вышестоящих, происходило потому, что в любую эпоху заметное большинство было убеждено и открыто для убеждения, что перечисленные группы занимали свое низкое положение и не заслуживали человеческого обращения по справедливому божественному промыслу. Собравшиеся в тот день в Берлине не были ни хорошими, ни плохими. Они были людьми, неуверенными в себе и восприимчивыми к пропаганде, которая давала им возможность верить в себя, чувствовать себя избранными и важными.

Что бы сделал любой из нас, окажись мы на их месте? Сколько людей на самом деле идут против такой огромной волны кажущейся неизбежности? Многие ли могут видеть зло таким, какое оно есть на самом деле, как оно воздействует на прочих? У кого хватит смелости противостоять множеству людей перед лицом харизматичного полубога, который заставляет вас чувствовать себя лучше, делает частью чего-то большего, чем вы сами, по вашей вере?

Каждый из нас сейчас сказал бы себе: я никогда бы не пошел на такой парад, ноги моей не было бы на линчевании. Я бы ни за что не остался в стороне, не говоря уже о том, чтобы радоваться пыткам и сожжению моего собрата здесь, в Америке. И все же десятки тысяч обычных людей жили именно так еще на памяти старшего поколения в Германии, в Индии, на американском Юге. Такое бессердечное равнодушие и отторжение произошло не сразу. Ему всегда предшествовала общенародная потеря веры, разочарование и обиды.

Некоторые из тех, кто тогда приветствовал Гитлера на параде, тех, кто радовался пыткам людей на Юге Джима Кроу, живут в наше время, качая внуков на коленях. Камера в Берлине охватила толпу и особое внимание уделила детям, маленькой девочке со светлым каре и заколкой в волосах, приветствующей Гитлера с отцовских плеч. Сейчас ей было бы около восьмидесяти, и этот миг мог стать одним из самых первых ее воспоминаний как человеческой личности.