Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

Так вслух размышлял Мейерхольд о мечтателях сначала в поезде, а потом — когда шли по аллеям Царского Села. Когда же подходили к дому, где жил Головин, он сказал:

— Кажется, придумал! Обсудим вместе с Головиным.

Попытки Мейерхольда сочинить что-то более достойное и оригинальное, нежели занавес, продолжились и в доме художника:

Александра Яковлевича Головина мы застали за мольбертом — он писал натюрморт «Цветы в вазе».

Головин обрадовался Мейерхольду, они расцеловались и долго обменивались дружескими объятиями.

Представив меня, Мейерхольд рассказал о просьбе Блока и «Алконоста». Раскритиковав нашу затею с занавесом, он начал порывисто ходить по комнате, фантазируя вслух сюжет обложки:

— Помните ли вы литографию Домье «Любитель эстампов»? Так вот, этот «Любитель эстампов» очень похож, по-моему, на сегодняшнего мечтателя[708].

Трудно сказать, насколько в итоге «Любитель эстампов» (1856–1860) французского художника Оноре Домье (1808–1879) повлиял на конечный результат работы Головина. Возможно, для обложки к «Запискам мечтателей» у Домье были заимствованы головной убор и отчасти тип одеяния. Ракурс изображения «мечтателя» существенно иной, хотя — при достаточно сильном напряжении воображения — некоторые переклички обнаружить все же удастся (см. илл. на вкладке). Но вот пространства, в которые помещены герои Домье и Головина, отличаются разительно: вместо тесной и темной комнаты «любителя эстампов» — раскинувшаяся перед взором «мечтателя» широкая панорама города и неба[709].

Если верить Алянскому, «содержание картины» также было «с ходу» придумано Мейерхольдом:

Мне кажется, нужно нарисовать такую картину: мечтатель стоит, должно быть, на очень высокой скале, спиной к зрителю. Перед ним (под его ногами) расстилается большой промышленный город. Крыши, крыши, крыши… и кое-где — фабричные трубы. Над крышами стелется дым, который на горизонте переходит в облака, а там, дальше, сквозь дым и облака, неясно мерещится светлый город будущего.

Он же — для наглядности изложения якобы своей идеи — экспромтом сыграл роль «Мечтателя», выступив в качестве натурщика, с которого Головин и срисовал персонаж для обложки:

Рассказав содержание картины, Мейерхольд обращается к Головину, просит взять бумагу и карандаш и зарисовать его, а он будет позировать в том положении, в каком видит мечтателя на обложке.

Мейерхольд подошел к двери, встал к ней лицом, спиной к художнику, засунул руки в карманы пиджака, как-то сжался, собрался в струнку и так неподвижно стоял несколько минут, пока Головин делал набросок.

Я оказался невольным свидетелем таинственного творческого процесса двух замечательных художников.

Блок, как опять-таки следует из рассказа Алянского, с новой концепцией обложки с готовностью согласился:

Вечером я рассказывал Блоку со всеми подробностями все, что видел и слышал. Александр Александрович улыбался, а когда я кончил, сказал:

— Очень жаль, что не поехал с вами и не видел всего своими глазами. Что касается сюжета, придуманного Мейерхольдом, я думаю, что он интересен и по мысли глубже нашего занавеса. Одно несомненно: обложка будет очень талантлива. Поздравляю[710].

Очевидным достоинством этого рассказа Алянского является его занимательность, динамичность, складность. Однако складность при ближайшем рассмотрении оказывается кажущейся. Слишком многое здесь кажется маловероятным, слишком многое не стыкуется — то ли потому, что подвела память, то ли слишком многим мемуарист пожертвовал в угоду идеологии и художественности.

Остается неясным происхождение странных образов, которыми вдруг по дороге от поезда до дома Головина стал буквально фонтанировать Мейерхольд, хоть и сочувствовавший начинанию Алянского, но в «Записках мечтателей» ни разу не печатавшийся (представление о том, каким виделся Мейерхольду образ «Мечтателя», дает его рисунок, сопровождающий запись от 1 марта 1919 года в юбилейном альбоме С. М. Алянского).

Еще менее понятно, как к этому цельному и динамичному рассказу Алянского «приложить» изготовленные Белым эскизы обложки журнала. Очевидно, что делал их Белый не для собственного удовольствия или интимного созерцания. Эскизы сопровождены пояснением, в конце каждого — подпись автора идеи («А. Б.»). Подобный характер оформления листов с рисунками недвусмысленно указывает на то, что они предназначались для обсуждения, причем, может быть, даже и для обсуждения в отсутствие самого Белого. Без сомнения, главным адресатом пояснительных приписок был Алянский. Но Алянский, как уже говорилось, не упоминает об эскизах Белого вовсе, как, впрочем, и об участии Белого или кого-нибудь еще в обсуждении сюжета обложки.

Любопытно, что в журнальной версии мемуаров Алянского есть фраза, почему-то не попавшая в книгу: «Возник вопрос об обложке. Казалось неуместным давать к этому изданию конструктивистскую или кубистскую обложку (что было тогда модным)»[711].

Думается, что за этой вычеркнутой из окончательной версии мемуаров фразой скрывается целый пласт не сообщенного и не проясненного. Слова Алянского про неуместность конструктивистской или кубистической обложки — явное свидетельство того, что еще до его визита к Головину в кругу «Алконоста» обсуждалась не только избитая идея «театрального занавеса», но и другие варианты оформления «Записок мечтателей» — теснее связанные как с заглавием альманаха, так и с более актуальными, нежели головинский модернизм, тенденциями живописи.

В. Э. Мейерхольд. Поздравительная запись в альбоме С. М. Алянского. 1 марта 1919 г. Государственный музей-заповедник Д. И. Менделеева и А. А. Блока

Кому же из окружения Алянского мог прийти в голову вариант кубистической или конструктивистской обложки? Как кажется, автором этой идеи мог быть только Мейерхольд, признанный «отец театрального конструктивизма», заменивший в своих постановках модерниста А. Я. Головина на Л. С. Попову — художницу, оставившую заметный след именно в истории русского кубизма и конструктивизма. Это заставляет еще более задуматься о правдивости так красочно описанной Алянским истории «таинственного творческого процесса двух замечательных художников», «невольным свидетелем» которого он оказался в Царском Селе.

Что же касается Белого, то он, как известно, на словах и к кубизму, и к конструктивизму относился скорее враждебно. Вряд ли его непрофессиональные художественные опусы вообще стоит рассматривать и классифицировать в контексте существовавших течений живописи. Однако очевидно, что к кубизму и конструктивизму эскизы Белого гораздо ближе, нежели к тому модерну, в русле которого работал Головин…

Как бы то ни было, но проговорка Алянского в журнальном варианте мемуаров указывает на то, что вопрос об обложке альманаха дискутировался. Не исключено, что эскизы Белого как раз и были предложены к обсуждению как вариант обложки альманаха или как альтернатива «театральному занавесу», о которой Алянский по забывчивости или — что более вероятно — сознательно умолчал.

В этой связи имеет смысл непосредственно обратиться к оставшимся за рамками мемуаров издателя эскизам обложки «Записок мечтателей», изготовленным Белым. Мы рассмотрим три