Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

— Hello, it's Rudolf. Do I wake up?{597}— спрашивал он, прекрасно зная ответ.

«Вы отвечали ему: „Я сплю“, — но потом разговаривали с ним целый час», — вспоминала Николь Гонзалес{598}.

Рудольф очень мало спал, страдая хронической бессонницей, но главное — ему надо было убедиться в привязанности к нему других людей. С помощью волшебства телефонной связи он постоянно чувствовал присутствие своих друзей.

С близкими людьми Нуреев был несговорчив, требователен, порой несправедлив, но почти всегда уважителен. Однако это не относится к тем, кто оставался за кругом избранных.

Со случайными знакомыми он умел быть убийственно презрительным, в том числе и с известными артистами, даже звездами его калибра. Однажды в 1977 году в Нью‑Йорке он ужинал вместе с Арнольдом Шварценеггером. Актер был уже довольно хорошо известен в США, но еще плоховато изъяснялся по‑английски и явно был смущен обществом Нуреева. В начале ужина он спросил:

— Вы часто ездите в Россию?

Рудольф, задетый за живое тем, что Шварценеггер ничего не знает о нем, и взволнованный самим вопросом, сухо ответил:

— Каждый день езжу. — После чего резко повернулся спиной к своему обожателю{599}.

Певица и актриса Барбра Стрейзанд, думая, что поступает правильно, зашла к Рудольфу в уборную после спектакля в Лос‑Анджелесе, чтобы поприветствовать его.

— Вы знаете, я приехала издалека, чтобы посмотреть на вас, — сказала она, как бы приводя доказательства своего восхищения.

— Но я никогда и не просил вас приезжать, — немедленно отбрил он звезду резкой репликой{600}.

Рудольф был не только патологически груб, но иногда и жесток. Он рано осознал: «Чтобы выжить, надо уничтожить другого» — и не без провокационности подал это откровение репортеру «Ньюсуик» в 1965 году{601}. Сам он выжил именно благодаря тому, что чувствовал себя почти уничтоженным в своем детстве… Свой девиз он всегда изощренно применял на практике, никогда не упуская случая зло подшутить или раздать обидные клички тем, кого не любил или кому завидовал. Хореографа Клод Бесси, которую Рудольф ненавидел, он называл Bessy‑bêtise (по‑французски пустяк). После скандала в Квадратном дворе Лувра униженная Наталия Макарова стала Natashtray Macabrava (Macabre по‑французски мрачный, погребальный, a Ashtray по‑английски — пепельница), Барышникова, которого он считал излишне американизированным, он прозвал Микки Маус…

Да и в обществе Нуреев любил унизить людей, а заодно поиграть на их восхищении.

«В течение вечера, когда Рудольф был в жизнерадостном настроении, он мог милостиво посвятить вам четверть часа, и это было великолепно, у вас создавалось впечатление, что вы его единственный друг, — вспоминал танцовщик Робер Данвер. — И вдруг он резко отворачивался и начинал точно так же вести себя с другим. За один вечер он обретал десятки друзей. Да, Рудольф был таким. Надо было, чтобы он отыскал вас в толпе, чтобы вы это оценили. Но если вы сами придете к нему, то это всё, конец. Это было солнце, которое сияло и могло обжечь, если вы подходили слишком близко»{602}.

Даже вне сцены Нуреев культивировал искусство всегда быть на виду. Сколько раз он устраивал скандалы на официальных ужинах и светских приемах! Лишенный каких бы то ни было принципов, неспособный ждать, Руди, невыносимое избалованное дитя, был способен на что угодно.

В 1964 году он был с Королевским балетом на фестивале в Сполете. Директор фестиваля, композитор Джан‑Карло Менотти, организовал праздничный вечер в честь британской труппы. Ужин был организован в форме шведского стола. Нуреев попросил, чтобы ему подали спагетти, на что получил ответ, что он сам может взять спагетти на столе. Это невинное замечание привело двадцатишестилетнего танцовщика в ярость. Он запустил тарелку в стену, взял свой бокал с вином и отправил его туда же, при этом он кричал:

— Нуреев никогда не обслуживает себя сам! Ему подают!

Через год Нуреева пригласил на обед Лукино Висконти, который задумал снять фильм о жизни Нижинского и в связи с этим думал о Нурееве. В то время великий итальянский режиссер как раз снимал в Лондоне своего «Трубадура». Рудольф пришел в сопровождении своего верного рыцаря того периода Жан‑Клода Бриали. «Там за столом было человек пятьдесят, среди которых английская королева и Клаудиа Кардинале, — вспоминал французский актер. — Рудольф был одет, как клошар, в то время как мы находились в пафосном „Савойе“, а его длинные волосы небрежно падали ему на глаза. В тот вечер он был мрачен. Он уселся напротив Лукино. Вдруг через пять минут, когда только успели принести первое блюдо, Руди встал с намерением уйти. Я догнал его и сказал, что он не может так поступить, что так не делается. Он посмотрел мне прямо в глаза и ответил: „Жизнь слишком коротка, Жан. Я свободен и потому делаю что хочу“. В этом был весь Рудольф»{603}.

Вероятно, в тот вечер он почувствовал, что его могла затмить английская королева.

Однако Рудольф напрасно старался делать вид, что равнодушен к светским приемам. Он любил быть в центре внимания. Он любил обольщать, а не просто нравиться. И он получал удовольствие в культивировании дурных манер. На обеды в свою честь Нуреев приходил с опозданием, да еще в компании с десятком приятелей, которых никто не ждал. Он не извинялся и не представлял своих друзей хозяевам. Но всегда вставал, чтобы поприветствовать VIP‑персон. Уделив минуту для обмена любезностями (если из человека можно было извлечь хоть какой‑нибудь личный интерес), он сразу же отворачивался. «Рудольф полагал, что он солнце, вокруг которого должны вращаться все остальные, — сказал Жан‑Клод Бриали. — Это вообще свойство очень больших артистов, звезд. Например, Мария Каллас всегда говорила только о себе. А французская актриса Габриель Режан, делившая славу с Сарой Бернар, могла сказать так: „Вокруг меня туман… туман… туман…“»{604}.

Король‑Солнце, Нуреев знал, что он излучал сияние, когда оказывался на публике. В ресторане все смотрели только на него. На любой вечеринке, на любом приеме он был в центре внимания. Таким образом, он продолжал играть свой спектакль. Это был такой непреодолимый нарциссизм.

У Нуреева нередко случались приступы одиночества. Он мог без предупреждения завалиться к друзьям, сказать общее «привет» и провести остаток вечера, не раскрыв рта, читая книгу или слушая пластинки. Виттория Оттоленги, балетный критик и друг Нуреева, рассказывая о нем, вспомнила несколько свободных дней, проведенных в его обществе: «Он не говорил ничего, погрузившись в чтение. В то время он увлекся мемуарами Гольдони, которые читал по‑французски. Он обожал его циничный юмор»{605}.