Петр Великий. Ноша императора - Роберт К. Масси

Убийцы не слишком страшили Петра; но вот чего он действительно боялся до смерти, так это тараканов. Разъезжая по стране, он никогда не останавливался в доме, не убедившись наперед, что там нет тараканов. Как-то раз Петр, приглашенный отобедать в деревенском доме, спросил хозяина, не водятся ли в его избе тараканы. «Есть немного, – неосторожно ответил тот, – я тут одного живьем к стенке прибил, чтоб другим неповадно было». И при этом указал на стену, где и впрямь корчился приколотый таракан. «Государь, увидевши столь нечаянно ненавистную ему гадину, так испугался, что вскочил из-за стола, дал хозяину жестокую пощечину и тотчас уехал от него со своею свитою».

Петр был очень вспыльчив, и его никогда не покидала привычка воспитывать приближенных кулаком или дубинкою. Как бы ни был близок к царю вельможа, это не избавляло его от государевых тумаков; правда, отведя душу, Петр быстро успокаивался. Типичный в этом отношении случай произошел как-то в Петербурге. Петр ехал в своей маленькой двуколке с генерал-лейтенантом Антоном Девиером, петербургским полицеймейстером, который по должности своей отвечал за состояние дорог и мостов столицы. Проезжая по маленькому мосту через Мойку, царь заметил, что некоторые доски оторвались и болтаются, а иные и вовсе отвалились. Петр приказал остановиться, спрыгнул с возка и велел денщику починить мост. Пока тот работал, государь охаживал Девиера тростью по спине, приговаривая: «Впредь будешь ты лучше стараться, чтобы улицы и мосты были в надлежащем состоянии». Когда же мост привели в порядок, Петр добродушно обратился к поколоченному полицеймейстеру: «Давай, братец, садись», – и они поехали дальше как ни в чем не бывало.

Дубинка Петра не щадила ни малых, ни великих. Однажды, когда из-за штиля царская яхта на целый день застряла между Петербургом и Кронштадтом, государь спустился в каюту, чтобы, по обыкновению, вздремнуть после обеда, но через некоторое время был разбужен донесшимся с палубы шумом. В ярости Петр взбежал наверх, но на пустой палубе застал лишь тихонько сидевшего на ступеньках трапа пажа-арапчонка. Петр набросился на мальчишку и отлупил его тростью, поучая: «В другой раз не будешь шуметь и будить меня, когда я сплю!» Однако на самом деле виноват был вовсе не мальчик, а государев лекарь, инженер и два морских офицера, которые сначала не на шутку расшумелись, а потом, услышав, что по трапу поднимается Петр, убежали и попрятались. Когда же царь ушел, они вернулись и пригрозили побитому мальчишке, что ежели он расскажет правду, то ему достанется еще и от них. Часом позже отдохнувший, а потому веселый, Петр вновь поднялся на палубу и с удивлением увидел, что арапчонок все еще плачет. Царь удивился, и мальчик сказал, что государь наказал его незаслуженно, и назвал истинных виновников шума. «Хорошо, – решил тогда Петр, – коли уж вышло так, что тебе зря попало, в следующий раз, как провинишься, я тебя прощу». Несколько дней спустя, когда царь опять взялся за палку, чтобы всыпать мальчишке, тот напомнил государю про его обещание. «И то правда, – согласился Петр, – я все помню, и раз уж ты был наказан заранее, сейчас я тебя прощаю».

Вспышки гнева, охватывавшие Петра, бывали ужасны. Однажды царь работал в токарне Летнего дворца над большим подсвечником из слоновой кости. Царю помогали придворный токарь Андрей Нартов и молодой подмастерье, которого Петр любил за прямодушие и веселый нрав. Парнишке было велено аккуратно снимать с государя ночной колпак, если тот садился в колпаке прямо за станок. На сей раз, в спешке, паренек «вместе с колпаком захватил несколько волос и подернул, причинив государю чувствительную боль». Взревев от ярости, Петр вскочил на ноги и бросился на злосчастного юнца, угрожая убить его на месте, так что бедняга едва успел унести ноги. На другой день Петр явился в токарню, напрочь забыв о своем гневе. «Проклятый мальчишка больно дернул меня за волосы, – со смехом сказал царь, – однако он, верно, не нарочно это сделал, и мне приятно, что он ушел отсюда, пока я не успел еще вынуть кортик». Минуло еще несколько дней, и Петр заметил, что ученик так и не появился в мастерской. Тогда он велел Нартову найти бедолагу и сказать тому, что он может без опаски вернуться к работе. Однако разыскать беглеца не удалось даже с помощью полиции. С перепугу молодой человек удрал из Петербурга и сначала укрылся в маленькой деревне на Ладоге, а потом перебрался в Вологду, где сказался сиротой и под вымышленным именем был принят в дом одного стекольщика, который обучил юношу своему ремеслу. Лишь по прошествии десяти лет, уже после смерти Петра, бывший подмастерье осмелился открыть свое истинное имя и вернуться в столицу. Там он узнал от Нартова о царском прощении, был вновь принят на работу и трудился в придворной токарне в царствование Анны Ивановны и Елизаветы Петровны.

Петр сознавал, что порою бывал вспыльчив сверх меры, и с годами все чаще пытался обуздать свой нрав, хотя и без особого успеха. «Знаю я, что также погрешен, – говаривал царь, – и часто бываю вспыльчив и тороплив, но я никак за то не стану сердиться, когда находящиеся около меня будут напоминать мне о таковых часах, показывая мне мою торопливость и меня от оной удерживая, како Катенька моя делает».

И действительно, Екатерина лучше кого бы то ни было умела управляться со вспышками царского гнева – порой только ей это и было под силу. Она не боялась Петра, и он это знал. Однажды, когда жена никак не желала прекратить разговор на раздражавшую Петра тему, он вдребезги разбил дорогое венецианское стекло и пригрозил, что так же может избавиться и от самого лучшего, что есть во дворце. Екатерина прекрасно поняла его намек, но спокойно взглянула в глаза рассерженному мужу и спросила: «А станет ли твой дворец оттого краше?» Ей хватало мудрости не перечить Петру напрямую: вместо того она находила способ отвлечь его, заставить взглянуть на происходящее с другой стороны. Как-то раз она даже позвала на помощь Лизолу – любимую собаку Петра. Эта изящная серовато-коричневая левретка повсюду следовала за царем, когда он находился во дворце, а во время послеобеденного сна обычно лежала у него в ногах. Случилось так, что над одним придворным нависла угроза наказания кнутом, ибо царь считал его виновным во мздоимстве и был на него за то сильно зол. При дворе решительно все, включая царицу, были убеждены в невиновности несчастного, но все прошения в его защиту лишь сильнее разжигали монарший гаев. Наконец, желая избавиться от назойливых просьб, Петр запретил всем, в том числе и Екатерине, даже заговаривать с ним на эту тему. Однако Екатерина не унялась. От имени Лизетты она написала краткое, но весьма трогательное послание, в котором собака якобы обращалась с мольбой к своему хозяину. Бумага была привязана к ошейнику и таким образом попала в руки царя. Прочтя петицию, Петр улыбнулся и сказал: «Ну, Лизетта, ты в первый раз обратилась ко мне с просьбой, и я ее уважу».

Хотя в основном Петр не жаловал церемоний, на некоторых ему приходилось присутствовать по обязанности, а иные ему даже очень нравились. Больше всего он любил закатывать пир по случаю спуска на воду нового корабля. Несмотря на свою крайнюю бережливость, он никогда не скупился по такому поводу и устраивал в Адмиралтействе многолюдные приемы. На палубе вновь построенного корабля устраивался грандиозный банкет, на котором обязательно присутствовал царь. В такие дни лицо государя сияло, а голос звенел от возбуждения. Императора сопровождало все августейшее семейство, включая дочерей и немолодую уже царицу Прасковью, никогда не упускавшую возможности побывать на пиру и как следует угоститься. Шумная попойка продолжалась до тех пор, пока генерал-адмирал Апраксин, утирая горючие слезы, не начинал причитать, что «на старости лет остался сиротою круглым, без отца и без матери», а светлейший князь Меншиков не валился под стол, – тогда посылали за его женой княгиней Дарьей и свояченицей Варварой, и те принимались отпаивать и оттирать, приводить в чувство бездыханного министра, после чего просили у императора дозволения забрать князя домой.