Стальной оратор, дремлющий в кобуре. Что происходило в России в 1917 году - Леонид Млечин

Правительство приняло решение: «Предложить Советам самим изыскивать средства путем налогов, обложений имущих классов и проч. Совет народных комиссаров обращает внимание всех местных Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов на то, что они в качестве власти на местах обладают также и налоговыми правами».

Иначе говоря, Фрунзе получил полное право собирать с населения любые средства. Большевики наделили местные Советы правом конфисковывать предприятия «саботажников». Что такое саботаж применительно к производителям? Отказ от работы себе в убыток. Совершенно естественное поведение трактовалось как контрреволюция и саботаж. Фрунзе национализировал у себя в губернии банки и заводы, устраивал первые коммуны и реквизировал зерно в деревнях, потому что нормальная торговля прекратилась и города стали голодать.

Большевики сломали государственный механизм, отменили законы и судебную систему. Фрунзе издевался над теми, кого это испугало: «Совет народных комиссаров уничтожил суды, стране угрожает анархия и царство кулака!» – вопит буржуазия. Да, старые суды уничтожены, но на их месте должны быть созданы новые, народные. И так во всем остальном. Не станем скрывать, в процессе этой работы часто делается ненужное, а подчас и вредное, нередко совершаются жестокости. Но в основе этой глубокой, небывалой на земле работы – сдвиг всех общественно-экономических отношений. Из того кажущегося хаоса, который являет сейчас наша родина, родится новая Россия, более прекрасная и человечная, чем какая-либо иная страна».

Михаил Васильевич проявил себя умелым советским администратором, для которого главная задача – выбить для своей области средства и ресурсы. Связи и личные отношения играли ключевую роль. 20 декабря 1917 года он радостно писал из Петрограда своему заместителю в Шуйской уездной управе Ивану Гавриловичу Храмову, что добыл в Госбанке необходимые городу деньги:

«Дело все же в шляпе!

Но если бы Вы знали, каких трудов это стоило! Ведь в каждом учреждении не только приходилось отстоять самое право на заем, но и составить бумаги и перепечатать и пр., ибо ничто еще не было налажено. Нам с Любимовым разрешалось это делать исключительно ввиду личного доверия».

Исидор Евстигнеевич Любимов был другом и соратником Фрунзе. Весной 1917 года Любимов был избран заместителем председателя Минского Совета рабочих и солдатских депутатов, а в ноябре 1917 года возглавил Иваново-Вознесенский горисполком.

Михаилу Васильевичу доставало энергии и воли добиваться своего, когда государственный механизм практически не работал.

«Мне пришлось зайти в комиссариат продовольствия к товарищу Шлихтеру, – рассказывал Фрунзе. – Огромное здание бывшего Мариинского дворца. Нигде никого нет. Везде пусто. Только изредка мелькнет в углу испуганная фигура. У первого встретившегося солдата спрашиваю: «Где нарком Шлихтер и замнаркома Мануильский?»

Захожу в комнату. Как сейчас помню. Товарищ Мануильский, заложив руки в карманы, похаживая и посвистывая, ходит из угла в угол. Мы составили с ним необходимую мне бумажку. Но ведь нужно перепечатать и нужно приложить печать. Захожу в соседнюю комнату. Сидит машинистка и тыкает пальцами – раз, два, три. Я говорю:

– Товарищ, пожалуйста, перепечатайте мне эту бумажку.

А она мне отвечает:

– Товарищ, вы мне мешаете работать.

Вот каков был тогда наш советский «аппарат».

Упомянутый Михаилом Васильевичем старый большевик Александр Григорьевич Шлихтер в свое время учился на математическом факультете, затем на медицинском; после революции он был утвержден наркомом земледелия, а в ноябре 1917 года – наркомом продовольствия. Дмитрий Захарович Мануильский всего несколько месяцев проработал в этом наркомате – до того как его командировали на Украину.

После Октябрьской революции политическая карьера Андрея Вышинского, казалось, закончилась. Присоединившись в свое время к меньшевикам, Вышинский здорово промахнулся. К власти пришли большевики, а меньшевиков скоро причислили к врагам народа. Андрей Януарьевич забыл о политике, спрятался, переквалифицировался в снабженцы. Благодаря старым знакомствам он получил невысокое, но в период голода жизненно важное назначение – возглавил реквизиторский отдел Московского железнодорожного узла. Там отнимали хлеб у крестьян, которые везли его в город на продажу. А потом стал начальником управления распределения Наркомата продовольствия.

Вышинский выступал на I Всероссийском совещании распределительных комитетов:

– Ныне в деле распределения не приходится руководствоваться общечеловеческим принципом справедливости… Мы переходим от принципа уравнительного распределения к принципу классового распределения.

Вышинский процитировал, как он выразился, «афористично меткое высказывание товарища Зиновьева» – главы советской власти в Петрограде:

– Мы даем рабочим селедку и оставляем буржуазии селедочный хвостик.

События развивались быстро. Утром 21 ноября на заседании Совнаркома уже обсуждался вопрос о национализации городской недвижимости. Приняли решение подготовить Декрет о конфискации домов. 21 ноября приняли проект Декрета об отмене частной собственности на городскую недвижимость. 20 августа президиум ВЦИК утвердил декрет, он стал законом, и люди лишились права на собственное жилье. Теперь они не могли ни продать дом или квартиру, ни передать по наследству. Зато их самих в любую минуту могли выселить, просто выгнать на улицу…

«В одном из домов Советов проживали в части своей прежней квартиры престарелый князь Волконский с семьей и старик 80 лет граф Ливен, – записала в дневнике Александра Коллонтай. – Кажется, их снабдил ордером Енукидзе. Помогло частное знакомство, а может быть, понял, что суть гражданской войны не в том, чтобы гнать аристократов с квартир, лишая их всякого крова. Но наши красные генштабисты Павел Дыбенко и компания это разузнали. И вот они решили, человек пять-шесть молодых, холостых людей, притом лишь временно проживающих в Москве, «выселить графов» и занять их квартиру…

Особой надобности в этой квартире у генштабистов не было. Но из «принципа» и ради спорта решили «допечь» графов и князей – что, мол, их селят в советских домах? И добились! В двадцать четыре часа семью престарелых людей выбросили. Куда? Не знаю. А победители, начдивы и начбриги 22–28 лет, въехали в «роскошные комнаты» и им все налицо – и белье, и посуда… Ну зачем, зачем это? И теперь, не проживши и месяца, они, эти победители, уехали на фронт. К чему отравили жизнь семье?.. Это дико, не нужно, а проистекает все из того же – из отсутствия доброго чувства к людям, отсутствия добра, какой-то моральной тупости. И Павел их еще поощрял!..»

Вселение в квартиры «богатеев» казалось восстановлением справедливости. На самом деле это было беззаконие, которое никому не принесло счастья. Тех, кого вселили в квартиры «помещиков и капиталистов», в тридцатых годах с такой же легкостью выкидывали из квартир новые хозяева. В ходе массовых репрессий города очищались не только от «врагов народа», но и от их семей. «Освободившуюся» жилплощадь передавали чекистам, как и имущество арестованных. Впрочем, самих чекистов тоже планомерно уничтожали, так что одни и те же квартиры по нескольку раз переходили из рук в руки…