Право записывать - Фрида Вигдорова

– Не может быть! А Петр Иванович?

– Проворовался! – и т. д.

* * *

– Не врет только ленивый.

* * *

– Честные – они жестокие. Им не жалуйся, не пожалеют.

* * *

В позе спящего гладиатора – пьяный.

* * *

В 37-м заступилась и испугалась.

* * *

Ирина: – Одуванчики – цветы из детства.

* * *

– У нее, как у ведьмы-русалки, так и сквозит «черная середина»[140].

* * *

Ничто так прочно не гасит свет в душе, как личные несчастья. Тут уж не отмахнешься, не забудешь – оно вечно с тобой.

* * *

В спокойствии всегда есть какой-то холодок. «Уходилась». Да.

* * *

– При коммунизме на каждом углу будут три крана: с водкой, с пивом и с водой.

* * *

Тесть – зятю: – Не за то я тебя люблю, что ты горький пьяница. И не за то, что ты жизнь моей дочке покалечил. И не за то, что ты вчера морду мне набил. А люблю я тебя за то, что ты простой советский человек.

* * *

«Если б собрать в одно место людей из разных лет жизни – по выбору… Кто был бы у меня тогда?»

* * *

«Я бы сейчас охотно почитала бы Уильяма Локка[141]. Красиво, трогательно и неправда».

* * *

Истину дубиной не вколачивают.

* * *

– Я б его в доме вместо кошки и то не держала бы.

* * *

– Это была семья со всеми мещанскими добродетелями: с чтением вслух по вечерам, с Диккенсом и прочей сентиментальностью.

– Да, припоминаю: что-то такое и в самом деле было…

* * *

– Она такая тихая, такая тихая, даже плюется и то лампадным маслом.

* * *

– Какие у тебя отметки?

– От двух до пяти.

* * *

– А не помешает ли это гражданским установлениям и дальнейшим видам России?[142]

– Перестаньте паясничать.

* * *

Онемевшее от ужаса время.

* * *

– Глаза потускнели, оплыла, на человека стала непохожа. Зачем жила, объясни, зачем?

* * *

– Ненавижу пьяных.

– Ну и глупа. Ты подлецов не люби, а пьяных – обожай.

* * *

Пьяный – он счастливый. Всем кажется, что он как свинья, а сам себе он кажется птицей.

* * *

Тайная внутренняя работа. Ждать неожиданного от телефонного звонка, письма, стука в дверь. Ведь она сказала: вот возьму и приеду. Значит, могла позвонить по телефону или постучаться в дверь.

* * *

Обошли по службе:

– Я давно решил, что это меня не касается. Ну, а он всегда лает в указанном направлении. Он любит начальство. Искренно любит.

* * *

Незрячий дом.

* * *

Заплаканные окна.

* * *

Советчику первая оплеуха, это он наблюдал не раз.

* * *

– Я был бы там не из последних удальцов (в психиатрической больнице).

* * *

В штабе идет совещание. Звонок. Говорит жена. Всё слышно: полевой телефон – он самый звонкий.

– Феденька, третий день мяса нету, я же тебе говорила.

– В гарнизоне нет, и у тебя нет. Будь здорова.

Кладет трубку.

Но ведь можно позаботиться, чтоб в гарнизоне было мясо. Возможна и такая трактовка. Ведь теперь не война, в гарнизоне – жены, детишки.

* * *

– Юмористы очень обидчивые.

– Да, правда. Зощенко, например, очень обиделся на постановление[143].

* * *

– Не такие мои годы, чтоб это читать – у меня ноги гудут.

* * *

Подлецов, конечно, на свете много. Но самое легкое и самое страшное, что мы можем сделать, это сказать: всё равно тут ничем не поможешь. Нет, я верю в каплю воды. Она всё же точит камень. И в каплю в море. Ничего не проходит без следа. Ни доброе, ни дурное. И, как любила повторять Софья Ковалевская, «говори, что знаешь, делай, что должно, а там будь, что будет».

* * *

«Если зерно не умрет, то останется одно, а если умрет, то даст много плодов».

* * *

Из рассказов Ахматовой.

Тышлер[144], как ни странно, видел меня очень реалистически: два глаза, один нос – подумать только! И отсюда (тронув висок) ничего не растет. И вот, как будто, в 3-м № «Лит России» будет мой портрет работы Тышлера и хвалебная статья обо мне!

_______

– Я выбрала самые понятные стихи Осипа[145]. Но и самые понятные могут показаться кому-нибудь непонятными, и он станет эпицентром землетрясения.

* * *

Обидели при тебе человека – и ты виноват.

* * *

Подполковник Шимкевич сильно возлюбил меня, потому что я его землячка: родилась в Орше[146].

Этот симпатичный подполковник, опрокинув себе на колени тарелку с ухой, орал на жену, которая ровно ни в чем не была виновата:

– Черт бы тебя подрал! Пошла бы ты к чортовой матери, проклятая баба!

Она – веселая, милая (уралка), даже бровью не повела – вытерла ему табуретку и налила в тарелку новой ухи.

* * *

Во время ухи и водки секретарь парткома сильно распоясался и всё норовил положить руку мне на колено или на плечо. Больше всего ненавижу таких вот седовласых, которые всё делают будто бы по-отечески. Их руку отвести как-то совестно, чего, мол, худого подумала про такого почтенного с благородной сединой.