Франклин Рузвельт - Георгий Чернявский

Рузвельт смело вводил в работу президента новый стиль. Подчас при этом не обходилось без курьезов. Он, например, пожелал, чтобы члены кабинета называли его по имени. В первый раз позвонив в министерство труда и попросив к телефону министра — мисс Перкинс, он добавил, что говорит Франк. Секретарь министра бросила высокомерно: «Я не знаю никакого Франка. Кто это такой? Откуда он?» — на что последовал ответ: «Из Соединенных Штатов. Президент страны».

Членам кабинета и всей администрации льстила простота, с которой обращался с ними Рузвельт, нравились его шутки, порой, может быть, слишком вольные, но также воспринимавшиеся как свидетельство доверия и дружбы. Г. Икес, например, вспоминал, как однажды он явился к Рузвельту по срочному делу рано утром, когда тот брился в ванной комнате. Президент позвал его туда и, начиная разговор, предложил присесть на крышку унитаза, так как другого места просто не было. При этом он не удержался от предостережения: «Только не забудьте, что вы в штанах!»

Постепенно у Франклина выработалась определенная манера общения с теми посетителями, которые одолевали его просьбами, крупными или мелкими. Он нередко стремился не допустить, чтобы гость успел высказать свое пожелание, стремился отделаться от просителя, но сделать это так, чтобы у него осталось наилучшее впечатление о приеме. С этой целью устанавливался соответствующий распорядок, за которым тщательно следил находившийся в комнате ожидания личный адъютант Рузвельта «папаша» Уотсон, которому был присвоен генеральский чин («папашей» его называли за манеру поведения, вроде бы покровительственное отношение не только к посетителям, но и к самому президенту). Посетителю давалось определенное время на беседу — обычно 10—15 минут. Но когда он заходил в президентский кабинет, хозяин не давал ему ничего сказать, а сам обрушивал на гостя длинные дружеские тирады, продолжавшиеся до того момента, когда должен был появиться следующий посетитель.

Вот как описывает такого рода приемы Д. Берне: «Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени… легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения… Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно».

Вслед за открытием банков последовало снижение процентов по ипотеке, введение страхования банковских вкладов до 2,5 тысячи долларов (с 1935 года — до пяти тысяч), был установлен контроль над обращением золота. Все эти функции были возложены на Федеральную резервную систему Уоллстрит частично утратила роль единственного регулятора основных финансовых операций. Контроль за ними перемешался из Нью-Йорка в Вашингтон.

В проведении политики «Нового курса» Рузвельт использовал некоторые выводы выдающегося британского ученого-экономиста Джона Мейнарда Кейнса, который немного позже, в 1934 году, находясь в США, встретился с американским президентом и одобрил его экономические мероприятия. Кейнс доказывал, в частности в своей книге «Общая теория занятости, процента и денег», что наилучшее средство преодоления экономической депрессии — щедрое расходование средств на общественные нужды. Правительство должно активно вмешиваться в экономику, не опасаясь нарушения денежного баланса. Такая деятельность, по мнению ученого, ведет не к социализму (в приверженности к которому его нередко обвиняли), а к восстановлению частнохозяйственной экономики.

Рузвельт не был сознательным последователем Кейнса, но в чрезвычайных обстоятельствах вынужден был идти на активное государственное вмешательство в экономику. По выражению американского историка, «Новый курс» представлял собой «выражение сложившихся условий, а не теорию».

После первых чрезвычайных мер последовала лавина реформ, которую часто именуют «лихорадкой первых ста дней». К июню 1933 года на рассмотрение конгресса были внесены проекты пятнадцати фундаментальных законов, посвященных сельскому хозяйству, промышленности, банковской системе, рабочему движению, защите земельной собственности, охране природы и т. д.

Создавалось впечатление, что вся эта масса предложений была импровизацией хотя бы в силу той срочности, с какой вносились законопроекты, один за другим. Конечно, во многих из них следы поспешности ощущались, и всё же большинство было результатом сбора разносторонней информации, детальных обсуждений «мозговым трестом», работы различных комиссий, созданных после вступления нового президента в должность. Так, сразу же после инаугурации Рузвельт образовал Особое совещание по рабочему вопросу под руководством министра Ф. Перкинс с задачей наметить чрезвычайные меры для преодоления катастрофического уровня безработицы и разработать долгосрочную программу улучшения условий труда.

В сферу деятельности этого совещания входило обсуждение проектов трудового законодательства, создание при министерстве труда совещательного органа из специалистов и профсоюзных деятелей, причем уже на подготовительном этапе намечалось выслушать мнения представителей организованного рабочего движения и делового мира, которые рассматривались в качестве равноправных партнеров. Тем самым обеим сторонам посылался сигнал, что президент стоит выше эгоистических классовых интересов и готов всячески содействовать восстановлению социальной справедливости.

В. Л. Мальков, утверждая, что «Рузвельт уже в конце первого срока пребывания в Белом доме начинал сознавать тщетность расчетов достигнуть чего-либо с помощью пожарных полумер и штопанья общественных “дыр” средствами, приносившими лишь временное облегчение», прав лишь отчасти. Президент действительно прилагал много усилий, чтобы успокоить социальные страсти, губительные для страны, но это было отнюдь не «либеральное лицедейство», как пишет Мальков, а искреннее желание предотвратить социальный взрыв, от которого не гарантировано ни одно общество, даже такое традиционалистское, при всей своей динамичности, как американское. Только линия разумных компромиссов, поиск консенсуса могли внести известное успокоение, и именно такой линии придерживался Рузвельт.

Противники продолжали утверждать, что Рузвельт вступает то ли на путь Сталина, то ли на путь Гитлера, что Соединенным Штатам грозит социализм в марксистской или национал-социалистической упаковке. Тем не менее конгресс, уверовав в способность президента вывести страну из катастрофического положения, следовал его воле и быстро утверждал, буквально штамповал вносимые им проекты. При этом Рузвельт и члены его «мозгового треста» решительно стояли на той позиции, что США должны оставаться капиталистической страной, в которой функционирует как крупный и средний капитал, так и мелкий бизнес. Именно такой подход должен был обеспечить и внутреннюю стабильность, и сохранение мощных позиций на международной арене. Мы не могли бы решить наши проблемы, писал Моли, «если бы Америка стала вдруг нацией мелких собственников, бакалейщиков, торгующих на углу, и кузнечных мастерских, расположенных под развесистыми каштанами».

Рузвельт не всегда был столь последователен и решителен, как при проведении чрезвычайных мер в банковской сфере. Когда в том же марте 1933 года он представил на рассмотрение конгресса проект бюджета, оказалось, что по сравнению с предыдущим годом предусматривалось не только сокращение фонда заработной платы государственных служащих на 100 миллионов долларов, но и уменьшение оборонных расходов на 221 миллион (почти на треть). Это вызвало вспышку гнева у начальника штаба армии генерала Дугласа Макартура. Как позже сам генерал описывал в своих мемуарах, безусловно субъективных, но, видимо, правдивых, он буквально ворвался в президентский кабинет с возгласом: «Безопасность страны висит на волоске!» Когда же Рузвельт с усмешкой спросил его, зачем Америке такая большая армия в мирное время, генерал вспылил еще больше и произнес неслыханные слова, оскорбив верховного главнокомандующего, каковым по должности являлся президент: «Когда мы проиграем следующую войну и американский парень будет лежать в грязи, проткнутый вражеским штыком, хозяин которого наступит ногой на его горло, он выплюнет свое последнее проклятие. Я хотел бы, чтобы оно было адресовано не Макартуру, а Рузвельту». — «Вы не имеете права говорить так со своим президентом», — прозвучал спокойный ответ. Опомнившийся генерал извинился за несдержанность и заявил о своей немедленной отставке. К своему огромному удивлению, Макартур услышал, что остается на своем посту, а бюджет армии не будет сокращен. Присутствовавший при разговоре, но набравший в рот воды военный министр Джордж Дёрн при выходе сказал Макартуру: «Вы спасли армию».