Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий - Лариса Андреевна Черкашина

Николеньки Гончарова, Николая Афанасьевича, в будущем отца Натали! И водил гулять своего воспитанника не по аллеям красивейшего петербургского сада, а по парку и рощам великолепного гончарского имения Полотняный Завод. Первый «швейцарский след» в Калужской губернии.

И как знать, не благодаря ли стараниям «мосье Швейцарца» Николай Афанасьевич Гончаров получил прекрасное домашнее образование: в совершенстве владел французским, немецким и английским языками, играл на скрипке и виолончели, отдал дань стихотворчеству. Любовь к поэзии, литературе, искусству, языкам, заложенная с ранних лет, передана была впоследствии Гончаровым-отцом и собственным детям. И, конечно же, его младшей дочери, любимице Наташе, которой в будущем доведётся побывать и в Германии, и во Франции, и в Швейцарии.

Осень 1861 года красавица Натали, к тому времени генеральша Наталия Ланская, провела на берегу Женевского озера. Но была ли она счастлива, оказавшись в красивейшем уголке земли? Там, в Женеве, в сентябре застала её горькая весть из России о кончине отца; тогда же Наталия Николаевна надела траурное платье, и чёрный цвет стал отныне единственным для всех её нарядов. Как вспоминала её дочь Александра, она и «по окончании траура сохранила привычку ходить в чёрном, давно отбросив всякие претензии на молодость».

Всё же осень в Женеве оказала на Наталию Николаевну самое благотворное воздействие: она окрепла физически, и кашель, не дававший ей покоя в Петербурге, почти исчез. С берегов Женевского озера путь семейства Пушкиных-Ланских лежал на юг Франции, к лазурным берегам Средиземноморья. И более в романтическом швейцарском городе Наталии Николаевне побывать не довелось.

«Путешествуя в Женеву»

Итак, город, где случилось видение, «непостижное уму», Пушкиным назван. Но Женеве определено было стать «прародиной» неведомых поэту судьбоносных и удивительных событий.

Весной 1868 года, путешествуя по Швейцарии, его младшая дочь остановилась в Женеве. И отнюдь не для того, чтобы насладиться прекрасными здешними видами. Повод задержаться на берегу Женевского озера был более чем серьёзен: Наталия Александровна ждала рождения дитя – первенца в новой своей семье. В мае появилась на свет её дочь София. Не знаемая Пушкиным внучка, в будущем красавица-графиня Софи де Торби.

Именно в Женеве Фёдору Михайловичу впервые (а ему как-никак минуло сорок шесть!) довелось испытать радость отцовства. И случилось рождение дочери, – также наречённой Софьей, – в феврале того же 1868-го. Здесь ничего не нужно додумывать: все былые чувства – восторг, беспокойство, скорбь – остались нетленными в мемуарах Анны Григорьевны Достоевской. «Наконец, около пяти часов ночи на 22 февраля (нашего стиля) муки мои прекратились, – вспоминала она, – и родилась наша Соня. Фёдор Михайлович рассказал мне потом, что всё время молился обо мне, и вдруг среди моих стонов ему послышался какой-то странный, точно детский крик. Он не поверил своему слуху, но когда детский крик повторился, то он понял, что родился ребёнок, и, вне себя от радости, вскочил с колен, подбежал к запертой на крючок двери, с силой толкнул её, и бросившись на колени около моей постели, стал целовать мои руки».

А вот и сам Фёдор Михайлович спешит поделиться радостной вестью с сестрой: «Аня подарила мне дочку, славную, здоровую и умную девочку, до смешного на меня похожую».

Но родительское счастье длилось, увы, так недолго… И вновь слово Анне Григорьевне: «В первых числах мая стояла дивная погода, и мы, по настоятельному совету доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку в Jardin de Anglais, где она и спала в своей колясочке два-три часа. В один несчастный день во время такой прогулки погода внезапно изменилась, началась биза (bise), и, очевидно, девочка простудилась, потому что в ту же ночь у неё повысилась температура и появился кашель. Мы тотчас же обратились к лучшему детскому врачу, и он посещал нас каждый день, уверяя, что девочка наша поправится. Даже за три часа до её смерти говорил, что больной значительно лучше. Несмотря на его уверения, Фёдор Михайлович не мог ничем заниматься и почти не отходил от её колыбели. Оба мы были в страшной тревоге, и наши мрачные предчувствия оправдались: днём 12 мая (нашего стиля) наша дорогая Соня скончалась. Я не в силах изобразить того отчаяния, которое овладело нами, когда мы увидели мёртвую нашу милую дочь. Глубоко потрясённая и опечаленная её кончиною, я страшно боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал её бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы получить дозволения похоронить нашу крошку, вместе заказывали всё необходимое для её погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно плакали. На Фёдора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и похудел за неделю болезни Сони».

Достоевский безутешен, и отголоски его великого горя слышны в письме к Майкову: «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили. <…> А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?»

И другие, полные дорогих воспоминаний строки отца о бедной своей малютке: «Это маленькое, трёхмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я её целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил…» Как болезненны те, прежде милые впечатления!

…Маленькая Соня Достоевская упокоилась в Женеве, на старинном кладбище «Плен Пале», именуемым почему-то «кладбищем Королей». На нём, более схожем с красивым ухоженным садом, покоятся многие именитые швейцарцы. Над могилкой Сони, что сразу налево от входа, скорбно свесило плакучие ветви небольшое деревце. На мраморной плите выбит православный крест и читается надпись на французском: «SOPHIE. Fille de FEDOR et ANNE DOSTOIEVSKY. 22.II/5.III —12/24.V.1868». («Софья. Дочь Фёдора и Анны Достоевских».)

За промелькнувшее над миром столетие память о могилке стёрлась, как и сама она почти исчезла с лика земли. И не прояви в своё время барон Эдуард Фальц-Фейн забот и неимоверных усилий, скорбное то место, где некогда оплакивали свою потерю супруги Достоевские, было бы навсегда утрачено. Да, швейцарские законы, впрочем, как и во всей Европе, незыблемы: если захоронение не оплачивается в течение тридцати лет, то