Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий - Лариса Андреевна Черкашина

Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!»

Позднее один из столпов православия митрополит Антоний, в миру Алексей Храповицкий, богослов и философ, скажет: «Летом 1880 года авторитет Достоевского достиг наивысшего предела; это было по произнесении его знаменитой, исторической речи о Пушкине на Московских торжествах при открытии памятника… народный восторг выразился так бурно, так пламенно, что казалось, жизнь общества отныне радикально перевернётся. Слушатели обнимались; обнимали оратора; мирились враги; возрождалась православная Россия…» Жаль, что тех проникновенных и всеобъемлющих слов не довелось слышать самому Достоевскому!

Ну а лавровый венок, коим блистательного оратора увенчали на сцене, Фёдор Михайлович уже ночью, в безлюдной Москве, возложил к подножию памятника Пушкину. В ту самую минуту словно исполнилось давнее пророчество поэта – в наследии юного Александра Пушкина остались задорные строки: будущий его памятник увенчают «лавровым венцом»!

В зале Благородного собрания среди многочисленной публики внимали именитому писателю сыновья и дочери поэта. В восхищении слушала Достоевского и приехавшая из Германии графиня Наталия фон Меренберг.

«Подайте мне эти стихи Пушкина!»

Но знал ли Фёдор Михайлович, что жизненные пути его и младшей дочери Пушкина пересеклись не в Москве, а намного ранее? И где же? В Швейцарии, на берегу Женевского озера. В Женеве, городе, навсегда вошедшем в историю мировой литературы. Ведь именно там осенью 1867-го на бумажном листе «проросли» первые строки будущего романа «Идиот», одного из любимых творений Достоевского, вобравшего в себя все его нравственные и философские раздумья, мечту представить человека, по всепрощению и сострадательности уподобившего Христу.

Фёдор Михайлович Достоевский

Вот письмо самого творца, адресованное им из Женевы поэту Аполлону Майкову на исходе 1867 года: «Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно».

Случайно то или нет, но в новом романе Достоевского нашлось место и Пушкину. Точнее, его балладе «Жил на свете рыцарь бедный…».

Любопытен диалог, что ведут Аглая, самая младшая и самая красивая из трёх сестёр Епанчиных, и Коля Иволгин:

«Там, в стихах этих, не сказано, в чём, собственно, состоял идеал «рыцаря бедного», но видно, что это был какой-то светлый образ, «образ чистой красоты», и влюблённый рыцарь вместо шарфа даже чётки себе повязал на шею. Правда, есть ещё там какой-то тёмный, недоговоренный девиз, буквы А.Н. Б., которые он начертал на щите своём…

– А.Н. Д., – поправил Коля.

– А я говорю А.Н. Б., и так хочу говорить, – с досадой перебила Аглая, – как бы то ни было, а ясное дело, что этому «бедному рыцарю» уже всё равно стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он её выбрал и поверил её «чистой красоте», а затем уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была, то он всё-таки должен был ей верить и за её чистую красоту копья ломать. Поэту хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ всё огромное понятие средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого рыцаря; разумеется, всё это идеал. В «рыцаре же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте».

Самая первая запись Достоевского о замысле «Идиота», романе о «бедном рыцаре», или «князе-Христе», известна: «14 сентября 67. Женева». Из благословенной Швейцарии, из тихой, будто дремлющей Женевы, приезжает в Петербург и герой романа – князь Лев Николаевич Мышкин.

Путешествуя в Женеву,

На дороге у креста

Видел он Марию деву,

Матерь господа Христа.

Пушкинские стихи эти генеральша Епанчина, одна из героинь романа, заставляет прочесть дочь Аглаю, свою любимицу, что та, исполняя волю маменьки, и делает весьма вдохновенно, намеренно изменяя божественные инициалы, начертанные рыцарем на щите, на инициалы Настасьи Филипповны Барашковой, что пылают в душе влюблённого князя-рыцаря Мышкина.

Полон верой и любовью,

Верен набожной мечте,

Ave, Mater Dei[5] кровью

Написал он на щите.

«Глаза её (Аглаи) блистали, и лёгкая, едва заметная судорога вдохновения и восторга раза два прошла по её прекрасному лицу. Она прочла:

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

Припоминая потом всю эту минуту, князь долго в чрезвычайном смущении мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой? Что была насмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: во время чтения Аглая позволила себе переменить буквы A.M. D. в буквы Н.Ф. Б. Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны – в том он сомневаться не мог…»

Да и Александра Епанчина вполне оценила смелую выходку младшей сестры. Но Лизавета Прокофьевна, мать барышень, подмены букв в стихах заметить, увы, не могла.

«– Экая прелесть какая! – воскликнула генеральша в истинном упоении, только кончилось чтение.

– Чьи стихи?

– Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! – воскликнула Аделаида.

– Да с вами и не такой ещё дурой сделаешься! – горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. – Срам! Сейчас как придем, подайте мне эти стихи Пушкина!

– Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

– С незапамятных времён, – прибавила Александра, – два какие-то растрёпанные тома валяются.

– Тотчас же послать купить в город, Фёдора иль Алексея, с первым поездом…»

Сколь колоритна вся эта «пушкинская» сценка, что приключилась в Павловске, на даче Епанчиных! Она не просто занятна, она – одна из ключевых в романе.

Швейцарское эхо

Нет, не дано было знать Александру Сергеевичу, что та, чьи инициалы навеки впечатаны в его сердце, божественная Натали, уже во вдовьем одеянии будет прогуливаться по женевской набережной, наслаждаясь чудесным пейзажем и вбирая красоту города, недоступную