По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов

И было это, как в том, давнем сне, только сейчас, наяву, это его не пугало.

Они уже вышли на лыжню Ладова, когда вновь услышали долгое «а-а-а…»

– Кажется, «сюда» кричит, – сказал Кузьмин.

– Трофеи не увезёт, – усмехнулся Солонецкий. – Ладно, поможем, мы не гордые.

Он вскинул ружьё, выстрелил. Ладов ответил, и они пошли напрямую по нетронутому снегу.

Увидели Ладова минут через десять. Выскочили на крутой берег речушки, когда рядом раздался выстрел.

– Вот он, – сказал Кузьмин, махнул рукой – и Солонецкий тоже увидел Ладова. Тот стоял без лыж по пояс в снегу под склоном, рядом с ним что-то чернело, и что это, первым разглядел Кузьмин.

– Медведь, – растерянно произнёс он.

– Медведь?! Шатуна Сашка уложил?..

Солонецкий поискал спуск и, чертыхнувшись, покатил наугад.

С разгона ударился в заметённый обломок скалы, свалился набок. Пока поднимался, откапывал лыжи, Кузьмин уже спустился к Ладову.

– Быстрее! – крикнул Ладов, и в его голосе Солонецкий услышал тревогу.

Торопясь, он надел лыжи, покатил по лыжне Кузьмина, всё чётче различая тушу лежащего шатуна: с обвисшей кожей, свалявшейся шерстью…

И – лицо Аввакума с закрытыми глазами, виднеющееся из-под неё.

Густая окладистая борода казалась угольно-чёрной, на белом как снег лице краснела застывшая кровь.

– Скорей, – торопил Ладов. – Давай вытаскивать. Гена, приподнимай…

Барахтаясь в снегу, они с трудом приподняли тушу медведя, оттащили в сторону.

Из живота шатуна торчал нож.

Рука Аввакума была неестественно вывернута.

Ладов раздвинул клочья разорванной малицы, приложил ухо…

– Дышит…

Кузьмин подсунул лыжи под Аввакума, скинул полушубок.

Солонецкий выдернул из ружья ремень.

– Держи.

Аввакума привязали к лыжам, в постромки впряглись Ладов и Кузьмин, которому Солонецкий отдал свои лыжи.

– Вы меня не ждите, – сказал он. – Разотрите снегом и спирту влейте…

Посмотрел, как они поднялись по склону, вытащил из-под медведя обломки лыж Аввакума, пристроил их на ноги, поднял ружьё Аввакума, огляделся, пытаясь представить, что здесь произошло. Скорее всего, шатун ждал Аввакума в засаде. Тот выстрелил и ранил… Хорошо, что успел достать нож….

Проваливаясь в снег, поочередно поправляя слетающие с ног обломки лыж, Солонецкий заспешил к зимовью…

– Живой, – выбежал ему навстречу Ладов. – Без сознания, рука переломана, ключица и… в общем, без хирурга никак.

Солонецкий вытер потное лицо.

– Очнулся?

– Нет. Но дышит…

Солонецкий вошёл в избушку.

Со света долго не мог разглядеть лежащего на полатях Аввакума.

– Спирту давали? – спросил он, разглядывая незнакомое сейчас лицо Аввакума, с острым подбородком и ввалившимися глазами.

– Не глотает, – сказал Кузьмин.

Солонецкий коснулся ладонью лба, с трудом улавливая жизнь в слабом теле.

– Флягу подай… Нет, лучше сам влей.

С трудом, но разжал ножом зубы Аввакума.

– Лей.

Спирт струйками стекал по уголкам губ, подбородку, жилистой шее, и вдруг кадык дёрнулся. Но сделать глоток Аввакум так и не смог.

– Жив, курилка… – Солонецкий убрал нож. – Вертолёт завтра к обеду будет, – ни к кому не обращаясь, произнёс он. И, помолчав, добавил: – Кто-нибудь в медицине разбирается?

– Без врача ничего не сделаем, – отозвался Кузьмин.

– Н-да… – Солонецкий взглянул на рваные раны на груди Аввакума. – Перевязать надо, обработать. Эх, жену Расторгуева бы сюда…

…Ночь они просидели рядом с неподвижным Аввакумом, по очереди подрёмывая.

На рассвете Солонецкий вышел из избушки, сняв шапку, прислушался, хотя раньше обеда вертолёта ждать было нечего. Посмотрел на чуть видимые верхушки Путоран и облегчённо вздохнул: плохих примет не было, день начинался хоть и пасмурный, но лётный. Расколол несколько чурбаков, недавно распиленной Аввакумом сухой лиственницы. Потом спохватился: для кого он это делает? И тут же со злостью набросился на следующий: для людей. Для себя, для Аввакума…

До обеда Кузьмин из лыж сбил некое подобие носилок.

Ладов собрал нехитрые пожитки Аввакума, из которых большую часть составляли тетради, книги и шкурки песцов. Готовить ничего не стали, перекусили консервами.

…Вертолёт прилетел после полудня. Радостные улыбки на лицах лётчиков пропали, как только они увидели носилки. Второй пилот выскочил из кабины, стал помогать, ничего не спрашивая.

По рации предупредили Снежный, неотложка уже ждала их на аэродроме. Молча и быстро санитары отнесли Аввакума в машину.

Солонецкий залез следом.

– Я с ним.

Машину кидало, присев на корточки, он всю дорогу придерживал бесчувственное тело Аввакума.

Когда того уже унесли в операционную, Солонецкий всё ещё не мог унять дрожь.

Он ходил по коридору и никак не мог избавиться от мысли, что виноват перед Аввакумом. Но не мог понять, в чём же эта неосознанная вина.

В окне замаячил Ладов.

Солонецкий вышел на улицу.

– Ну как? – спросил Кузьмин.

– Не говорят… А вы чего здесь? Работать надо, стройка без головы… – И, повернувшись, хлопнул дверью.

Наконец в коридор вышел главврач. Прикурил у Солонецкого.

– Сделали всё, что в наших силах, – сказал он. – Но гарантий дать не могу. У нас не те условия.

– А если на материк?

– Шансов больше.

– Ясно. Вызывайте самолёт… как это у вас делается? Или лучше я сам. Готовьте его к отправке.

Его подбросили на «скорой» до управления. Как был, в меховых брюках, старом полушубке, не отвечая на приветствия, прошёл в кабинет.

Вызвал по срочной связи Турильск, коротко сообщил о случившемся.

Положив трубку, устало опустился в кресло.

Он томился ожиданием, как никогда прежде ощущая колотящееся, словно торопящее время сердце. Положил под язык таблетку, немножко успокоился.

Он не мог понять, почему ему так дорог Аввакум. И не пытался найти этому разумное объяснение. Твёрдо знал одно: он должен сделать всё, чтобы этот чудак выжил, чтобы он дописал свою, даже если она никому не нужна, книгу.

Прошёл в кабинет главного инженера.

Кузьмин что-то чертил: сломанные карандаши были разбросанны по всему столу.