По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов

Солонецкий поставил рюмку.

– Не веришь?.. Только что звонил Киреев, у тебя что-то с телефоном. – Ладов прошёл в прихожую, поднял трубку. – Точно, не работает. Иди, убедись.

Солонецкий послушно поднёс трубку к уху.

В ней была тишина.

– Так вот, он велел передать, – Ладов взял из рук Солонецкого трубку, положил на место, – чтобы ты завтра же вылетел в Москву.

– Поздравляю, – грустно произнесла Ольга Павловна.

– А почему так печально? – повернулся Ладов. – Да об этом мечтать только можно.

– Ну а вторая новость? – спросил Солонецкий.

– А вторая пришла в письме. У твоей дочери – свадьба.

– Когда?

– Пока не знаю. Нина пишет, что заявление они уже подали и собираются к тебе прилететь.

– Собираются… Ну что ж, за это давай выпьем.

Ладов выпил и стал собираться:

– Не буду мешать… Рад за тебя, Юра, за вас, честно, искренне рад…

Проводив Ладова, Солонецкий прошёл на кухню, достал тайную пачку сигарет, закурил.

Слышал, как Ольга Павловна прибрала в комнате, ушла в спальню.

Прикурил новую сигарету, думая о только что услышанном…

На следующий день он позвонил Кирееву. Того на месте не оказалось, и Солонецкий продиктовал секретарше телефонограмму, что по состоянию здоровья в настоящее время вылететь не может. Потом заказал домашний телефон, услышал радостные взвизгивания дочери и её захлёбывающийся голос:

– Папочка, папуля! Слышишь меня? Мы с Серёжей обязательно прилетим, жди обязательно. Холодно у вас, как одеться? Пришли ему унты, он у меня мерзляк. А вообще не надо, пусть закаляется… Мы прилетим.

– Погоди, – наконец прервал её Солонецкий. – Как у вас дела? Как здоровье мамы?

– Всё о'кей, не волнуйся. Мамуля тебя очень ждёт и любит.

– Прекрати разговаривать таким тоном!

– А ты не повышай голос на взрослую женщину… Между прочим, я сказала правду.

– Хорошо… Прилетайте… со своим Серёжей, – сказал он. – И маме… Маму поцелуй за меня.

В конце марта после долгих баталий в Москве вернулись Кузьмин и Ладов.

Встречал их Солонецкий.

Насупившись, спрятавшись в поднятый воротник шубы, он ждал самолёт, сидя в «Волге», на которой ездил редко: не для дорог Снежного эта машина.

Расторгуев помалкивал, чувствуя настроение шефа, и даже не включал свою аппаратуру. Сунулся было к машине Пискунов, но вовремя понял, что сейчас лучше на глаза начальнику стройки не попадаться и поспешно ретировался – на всякий случай наводить порядок в аэропорту.

К самолёту Солонецкий не вышел, отправил водителя встречать прибывших. Из машины он внимательно смотрел, как они пересекали лётное поле, но так и не смог понять, с какими же результатами вернулись.

Кузьмин молча сел на заднее сиденье.

Ладов, широко улыбаясь и подмигивая то Расторгуеву, то Солонецкому, бодро поздоровался и плюхнулся рядом с главным инженером. И когда машина тронулась, не выдержал:

– Трепещешь, Юрий Иванович?

– Жду, – коротко отозвался Солонецкий. – Отчёта жду, а вы, похоже, перегуляли в столице…

– Всё нормально, – сказал Кузьмин. – По порядку доложить?

– Подробности потом, Геннадий Макарович. – Солонецкий глубоко вздохнул и, улыбаясь, обернулся. – Ну, мужики, за мной охота…

И Расторгуев расплылся в улыбке, включил магнитофон. Забилась в салоне ритмичная музыка, которую Солонецкий не любил, но водителю шагать в ногу с музыкальной модой не запрещал.

– Геннадий Макарович, вы к своим заходили? – спросил Солонецкий.

– Да, – отозвался Кузьмин. – И хочу отпроситься через пару недель дня на три…

– По делам?

– За семьёй.

Солонецкий обернулся.

– Всё в порядке, Юра, – не удержался Ладов. – У Геннадия замечательная жена, просто он никак не мог ей толком всё объяснить.

– Ну вот и слава богу, – сказал Солонецкий и подумал, что теперь их связывает нечто большее, чем одно дело. Он знал, что впереди будет немало споров, конфликтов, но то, что родилось сейчас – чувство причастности каждого к жизни другого, – останется…

– Завтра же летим к Аввакуму, – сказал он. – Молитесь на погоду.

Он развёз Кузьмина и Ладова по домам отсыпаться после дороги и пришёл домой в приподнятом настроении.

Не снимал пальца с кнопки звонка, пока дверь не открылась.

– А вот и я!

Подхватил Ольгу Павловну, закружил по комнате, забыв и про годы, и про больное сердце – ему хотелось петь, шалить, как когда-то в юности.

– Победа, Олечка, победа!.. Завтра летим к Аввакуму в гости.

– Разденься… Похоже, что ты готов лететь уже сейчас.

– А я и летаю, – раздеваясь, говорил Солонецкий. – Я выстоял! Я выиграл бой, и пусть не я один и никакой не бой, но всё-таки правота была за мной, понимаешь? Это как в твоих картинах, – он сделал движение рукой, словно обводя невидимые полотна. – Одному нравится одно, другому – другое. А кто прав? Время судит. И оно присудило мне будущее. Где мой портрет?

Он быстро прошёл в комнату и замер. Вдоль стен были расставлены все картины Ольги Павловны.

– Вернисаж? И я первый посетитель?

– Ты – главный судья. Ты ведь ладишь с самим временем…

В её голосе проскользнула ирония, но Солонецкий не обратил на это внимания.

Он прошёлся вдоль полотен: семейный портрет Туровых (когда только она успела их нарисовать?) – спокойный, чинный. Портрет Кузьмина – весь изломанный, заставляющий остановиться и вглядеться в волевое болезненное лицо.

Чаша котлована, затянутая линиями арматуры, словно рыбацкой сетью…

Уходящая в бесконечность белая тундра…

Его портрет…

Знакомый и одновременно незнакомый ему человек – в расстёгнутой белой рубашке: на портрете Солонецкий, грустно улыбаясь, смотрел куда-то вдаль. И трудно было понять, радуется или печалится он в этой жизни, заглядывает в будущее или оглядывается в прошлое…

– Молодой… – неуверенно произнёс он.

– Таким я тебя знаю.

Ольга Павловна, прислонившись к косяку, смотрела на Солонецкого. Сейчас, сравнивая портрет и его, во плоти, она вдруг остро ощутила чувство неудовлетворённости.

Живой Солонецкий был другим.

Он не был романтиком, каким она его написала.

Он был, как сам хвастался, хитроватым мужичком, деревенской тверской закваски. И отец у него был крестьянин, и дед, вот только его занесло невесть куда. Но ничего этого в портрете не было.