Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Он заложил свой дублет и шпагу и кочевал с одной убогой съемной квартиры на другую, посещал грязнейшие притоны, буянил в пивных и, как утверждали, прославился в зловонных борделях и попойками в тавернах. Он стал любимчиком хозяйки таверны «Красная решетка» на Тернбулл-стрит и в конце концов сошелся с потаскухой Эм Белл (бывшей постоянной шлюхой покойного Тарлтона), которая родила ему внебрачного сына, неудачно названного Фортунатом. Ее брат по кличке Стригун Болл был знаменитым вором, которому на веку было написано закончить жизнь на тайбернской виселице. Этот вор-карманник был первостатейным подонком – тут Джонсон употребил выражение еще грубее, чем Марло, – и сопровождал Грина, как верные вши, которые не покидали его, забытого Богом, в последние дни его несчастной жизни. Стригун Болл стал чем-то вроде его телохранителя, и кредиторы Грина боялись к нему приближаться, опасаясь его ножа и предпочитая вызывать Грина в суд повесткой. Со временем даже посыльным стало изменять присутствие духа. Грин вынудил одного из них съесть повестку вместе с восковой печатью, под лезвием ножа Стригуна Болла у горла, с пожеланиями приятного аппетита и угрозой перерезать вестовому глотку, если он оставит хоть клочок несъеденным.

– Уилл, зачем мы тратим время на такое дерьмо?

Грин был лишь одним из Университетских Умов, альфой и омегой оксфордской сволочи, из чьей среды он вышел, гуляк 80-х, безудержных, отчаянных, вечно пьянствующих. Нэш говорил от их имени, когда писал: «Мы насмешничаем и радуемся жизни, даже когда нас вот-вот проткнет шпага. Во время застолья за чашей вина нам не страшны и десять тысяч эпидемий чумы». Но его сгубила другая чума – цирроз и сифилис. А пока не наступила смерть, Университетские Умы были поэтами, памфлетистами, а также авторами пьес, иногда снисходя до сочинений для театра и продаваясь Хенслоу. Но кто же они были такие, эти Умы? Ответ прост. Чтобы слыть таковым, требовались: оксфордское или кембриджское образование, редкостная завистливость, вкус к развратной жизни и ранняя смерть, а также отъявленное высокомерие и глубочайшее презрение к таким простолюдинам, как Уилл Шекспир, особенно если у них хватало наглости лишать меня куска хлеба написанием своих пьес. Об этом я расскажу тебе позже. Лучшими из них (за исключением Марло, слишком талантливым, чтобы быть Университетским Умом) были Нэш, Лодж и Пиль.

Нэш всю жизнь оплакивал свой нереализованный, а скорее, несуществующий талант. Как и Джордж Пиль, «английский Овидий», как его окрестили критики, когда не разносили его за поверхностность, лень, распущенность и пьянство. Они были очень похожи с Грином, плоды лондонских улиц и сточных канав, плюс, конечно, у каждого по два оксфордских образования. Нэш был прыщав и косоглаз, с козлиным голосом, черепашьими ногами, смугл и толст, как бочонок, но в голове его звучали стихи. Бедняга Пиль умер в сорок лет от французской болезни, которую подхватил в кларкенуелльских борделях. Он умер двадцать лет назад и похоронен там же, в Кларкенуелле. Я помню, как во время своей последней болезни он, жалобно скуля, приполз к Бергли за подачкой: десять шиллингов за ради Христа, десять шиллингов, чтобы притупить timor mortis[121] бутылью вина у горящего очага. Толстокожий и прижимистый лорд-казначей не удостоил его ответом. Никто не пришел ему на помощь в тяжелую минуту, и Джордж Пиль умер. А Бергли продолжал мариновать свою печень, откупоривая одну бутылку бордо за другой. Воспоминания о Пиле напомнили мне его стихотворение о старом рыцаре, который после осад крепостей обратился к распеванию псалмов, и его шлем превратился в улей для пчелиного роя. Откуда только брались стихи в этом жалком существе из канавы? Наверное, они жили где-то в его душе – прекрасной певчей птице, ненадолго поселившейся в скверном гнезде.

А вот в Лодже талант и не ночевал, хотя даже его скудный ум иногда производит такие книги, как «Розалинда»: изящная вещица, которая заставила меня призадуматься о том, из какого вздора могут рождаться пьесы; из нее я почерпнул сюжет «Как вам это понравится» и очень благодарен ему за это. Он тоже окончил Оксфорд, но оставил юриспруденцию ради литературы, в которой он перепробовал все мыслимые жанры и стили, но явно неуспешно. По правде говоря, он не добился успеха и как Университетский Ум: не удовлетворил непременное условие – умереть молодым, как это сделали Пиль, Грин, Нэш и Марло. Он бросил умничанье, попробовал себя в медицине и преуспел. И жив по сей день.

Не волнуйтесь, господин Лодж, можно жить, даже если вы не принадлежите к Клубу Умников. Я к нему тоже не принадлежал. У меня не было подходящего происхождения, докторантуры или умения подчинять других своей воле. Где же мне было тягаться со всеми этими эксцентриками, живущими у входа или даже в самой раскаленной докрасна Божьей кузнице? Чокнутый Джек Донн, богоборец Марло, бретер Джонсон и остальные обветшалые гении с ветром в головах, витающих в кембриджских облаках, даже навоз Оксфорда был для них священен. У них было прекрасное литературное образование, но они влачили жалкое существование. Я был не из их стихии, жил тихо, под любым предлогом избегал их шумной компании, тщательно пережевывал свою еду, вел себя благоразумно и осмотрительно и не хотел угробить себя, как это делали они, как не захотел умирать вместе с воинствующими религиозными мучениками. Я мог бы присоединиться к Кампиону, я мог бы последовать за Умниками. Но мне нужно было нанести судьбе ответный удар, отвоевать у нее то, что потерял отец. И поэтому я ориентировался на нетребовательную чернь с ее переменчивыми, но непреходящими нуждами. Она платила мне свои деньги, я принимал ее похвалы, я был человеком ее времени и не боялся данайцев, дары приносящих. Я им верил.

Университетские Умы ненавидели таких, как я. Эти снобы были сплетниками и болтунами, волками в академических овечьих шкурах, которые они носили с гордостью, но их оксфордское и кембриджское образование не принесло им счастья. Нэш обозвал меня дерьмом и невежественным лизоблюдом, ублажающим немытую толпу с Финсберийских лугов за их презренные гроши. Они называли меня навозным олухом, жалким паяцем, слугой-исполнителем, мясником, лавочником, уорикширским простолюдином и так далее. И среди этих человеческих отребьев Роберт Грин был самым желчным. Никто не ненавидел меня так, как Грин. 

Ненависть Грина ко мне существовала сама по себе, она была частью него, следствием его злополучной жизни.

Врожденные неудачники вечно недовольны, когда кто-то другой их в чем-то превосходит, и всегда опасны.

А Грин считал любого лондонского писаря с пером в руках лучше себя. И он избрал меня своей последней жертвой, чтобы предъявить надуманные обвинения и излить гнев. Надуманные, потому что он говорил всем подряд, что он, магистр искусств Роберт Грин, был соавтором «Генриха VI» и что я откупился от него какими-то жалкими грошами, и теперь он почти ничего не имеет с колоссальных сборов, которые получаю я. Им воспользовались и выбросили, как хлам. «Чего еще ожидать от деревенского пройдохи и сына ростовщика?» – говорил он, и ему удалось убедить в этом даже себя.

По правде говоря, он действительно поучаствовал в написании «Генриха» – и не он один. Но его вклад ограничился половиной одной сносно написанной сцены. Рука Грина чаще была занята какой-нибудь собственной писаниной, соперничающей с моей, а другая шарила у меня в кармане в поисках аванса. Его имя было издевкой над зеленой травой и гусями – даже винчестерскими! Я расплатился с ним и переписал всю сцену. Тогда у него не было оснований для жалоб. А когда «Генрих» стал гвоздем сезона и добился большего успеха, чем пьесы Грина в «Розе», он вдруг сделался покинутым драматургом, неоплаченным соавтором, гениальным историком, жертвой моего страха перед его недюжинным талантом и зависти, водившей моим пером. Эта байка разгуливала по тавернам, и ее даже инсценировали в Истчипе. На нее не обращали внимания – все это уже слышали раньше. Но Грин упорствовал в своей лжи и продолжал распалять в себе ярость. Вдобавок ко всему его глубоко задело, что до недавнего времени он был главным сочинителем для «Слуг королевы», а теперь их выжили со сцены «Слуги Стрэнджа», с которыми в то время сотрудничал я. Судьба снова подкинула ему свинью, использовав какого-то борова из Стрэтфорда, или откуда он там прибыл! Не дай вам бог оказаться на месте Роберта Грина!