Тихая Виледь - Николай Редькин

Владимир Воронин, восстановивший малочисленную парторганизацию, частенько заглядывал к Степану Егоровичу, как к опытному партработнику, и консультировался с ним. Он-то и сообщил, что в покровском колхозе идет подготовка к последнему в истории хозяйства собранию. Решили-таки покровцы разойтись на три крестьянско-фермерских хозяйства.

Узнав, что на май назначено последнее колхозное собрание, Степана Егоровича хватил удар, от которого он уже не мог оправиться. Ведь это он, Степан, собирал людей на первые собрания и агитировал их вступать в колхоз. Это над ним подсмеивались принародно Евлампии и Захары, считая затею его сумасбродной.

Теперь же, на исходе века, сын его единственный Федор собирает обескураженных покровцев на последние собрания! Теперь над ним, Степаном Егоровичем, посмеялось само время.

Когда Федор Степанович пришел к постели больного, тот уже не мог говорить.

До октябрьских праздников Степан Егорович не дожил. Хоронили его с почестями. Гражданская панихида состоялась в здании районной администрации (бывшем райкоме). Олег Николаевич Воронин, закатывая глаза к высокому потолку актового зала, сказал речь, в которой перечислил заслуги Степана Егоровича и многочисленные успехи района во времена активной деятельности покойного.

Он долго перечислял, что было построено, асфальтировано, пущено, достигнуто.

На этих торжественных похоронах было много народу, в основном пенсионеров. Пришли проститься с покойным все тридцать членов восстановленной парторганизации.

Хоронили Степана Егоровича с красным знаменем. От здания райадминистрации до кладбища гроб несли на руках. Прохожие останавливались и смотрели на эту торжественную процессию. Она напоминала им ноябрьскую демонстрацию, которая не проводилась с того памятного для покровцев года, когда был закрыт райком.

Степана Егоровича, как он и велел, похоронили рядом с молодой супругой его, Полей, умершей в тридцатые годы.

Настя на поминках рассказывала матери, что незадолго до смерти дед не отходил от дорогого ему портрета. Ставил напротив стул и часами просиживал у него, глядя на вечно молодую деревенскую веселуху Польку, Пелагею Михайловну.

После похорон деда Настя чаще стала бывать у отца с матерью. Когда утром Алексей уходил в школу, ей делалось одиноко в большой квартире. Не хватало деда, его ворчания, его праведного гнева. И она, как прежде дед, часто подходила теперь к широкому окну, из которого был виден бывший райком, и смотрела на трехцветный флаг, который так не любил дед.

И подолгу стояла у портрета своей бабушки, гадая, какие тайны унес с собой в могилу любимый муж ее Степан Егорович. С уходом его изменился мир их дома. Началось какое-то другое время. И Настя еще не привыкла жить в этом изменившемся мире и в этом новом времени.

Она не могла подолгу находиться в квартире одна. Или уходила в клуб на репетиции, оставляя Бореньку матери (Лидия Ивановна с этого года больше не работала в школе), или брала его и поднималась к родителям и сидела у них, слушая родительскую политику (глупости, в общем, как она говорила).

Разговор зачастую крутился вокруг одного и того же – злополучного колхоза. Лидия Ивановна теперь очень интересовалась делами мужа.

И однажды вечером Настя застала родителей за привычным для них разговором.

– Да неужто правда, что Игнат Петрушин всему колхозу зарплату выдал? – не без иронии спрашивала мужа Лидия Ивановна.

– Ну, не всю, а только сорок процентов. – Федору Степановичу не хотелось говорить на эту тему.

– И все довольнешеньки! А я-то думаю, чего это мужики по селу распьянехонькими ходят? А у них, выходит, праздник. И утроил его Игнатушка. Какой молодец! Мой опыт, что ли, перенимает – праздники устраивать? Помогает, стало быть, фирма? По-крупному играет Игнат, председательскую должность себе покупает. Вот только папочка твой, – обратилась она к доченьке, – все деликатничает. Вежливый он у нас, воспитанный.

– У меня хороший папочка, – обиделась Настя.

– Хороший, кто спорит. Не в пример другим Валенковым. Умный. Образованный. Голоса не повысит, бранного слова не скажет. Райком отдал, теперь колхоз отдаст этим, прости Господи, новым русским.

– Ну, знаешь! Пока я тут… – Федор Степанович, задетый за живое, забегал по комнате.

Насте грустно было это видеть.

– А что – ты тут? Ну что? Ты, Феденька, не хуже меня знаешь, что райкомовское время прошло. Не окрик, не речи теперь все решают, а рублик. И где его платят, туда мужики и бегут. На биржу было бросились – пока платили. А нынче ожглись – нету денежек-то. Серьга Петру-шин вон пособие по безработице пшеном получил. И, между прочим, обратно в колхоз хочет. Лес, говорит, товар теперь ходовый. И братца своего Игната подбивает, чтобы, значит, скорее он стал председателем. И закрутят они у нас тут свой бизнес, и родственничков в Германии найдут, и…

– Лида, – не вытерпел Федор Степанович, – ты замолчишь сегодня?

– Я же говорила тебе, Феденька, – не желала замолчать Лида, – уедем отсюда. Кафедра в институте – не так уж и плохо. Ценят тебя. Пока. Все равно тебе житья здесь не будет…

– Мама! – возмутилась Настя. – Папа правильно сделал, что остался.

– Ты смотри, какая защитница выискалась! Это почему же правильно?

– Потому что он не трус! Он в деда – не побежит из драки. До конца так до конца. И ты, мамочка, любишь его таким.

– Ух ты, все знает! – воскликнула мамочка. – Слышишь, отец, за что я тебя, горемычного, люблю?

Отец лишь усмехнулся.

– А как же День деревни, наш праздник? Наши мечты? – продолжала Настя. – Мы с Алексеем ведь тоже могли уехать. Свекровь звала…

– И что же это вы не уехали?

– Мы так решили, мама. Здесь моя родина. И Алексей весь наш, характером, душой…

– Правильно, оставайтесь! Все в город едут, деньги лопатой гребут, приватизацию какую-то проводят, а нам что остается? Только смотреть, как все разваливается. Твой отец, между прочим, ночи не спит…

Отец поблагодарил за ужин и ушел к себе в комнату. Спать, как он сказал.

– А ты, мамочка, сделай, чтобы он спал! Ты вообще признайся-ко, когда последний раз с отцом спала. Как женщина.

– Это возмутительно, Настя!

– Мамочка, – Настя села рядом. – Ему очень тяжело сейчас. Вся старая жизнь рухнула. И единственное, что у него осталось сейчас, это мы, наш дом, наша семья. А если и этого не будет у него, то очень скоро похороним его. А мы жить хотим. И чтобы все у нас было. И дом. И семья. И вы с папочкой. Понимаешь? – Она приблизила свое горячее лицо к мамочкиному лицу. – Так когда, говоришь, ты последний раз ласкала моего любимого папочку?

– Вот только не надо сводить все к сексу. Я же не спрашиваю, когда ты с Алексеем последний раз…