Тихая Виледь - Николай Редькин

Борис, внимательно слушавший Нину, усмехнулся – вспомнил, как и он ходил смотреть, действительно ли закрыт райком.

– Почего тогда все страдания наши? Муки? – продолжала Нина. – В твоем райкоме теперь какая-то администрация заседает, и в кресле твоем, говорят, отпрыск воронинский сидит. Помним мы его отца-то: ездил к нам в деревню, баламутил народ! И надо же, – сыночек его опять какой-то новый мир строит. Какой? Опять, Феденька, вопрос. Безответный. Чего-то там вверху опять придумали, а народ гадает, чего теперь-то будет? И вертит в руках бумажку[68], сверху спущенную. И у меня такая есть. И по ней, говорят, я получу часть того, чего мы все за эти годы понастроили. Ой, Феденька, не получу я ничего. И ничего мне не надо. Помирать уж скоро. И ты не серчай на меня, не со зла я. И боли я уж никакой не чувствую. Все уж выплакано. Только вот вопросы… Вот, окаянные! Всю жись стоят предо мной. Нет-нет, да и опять всплывут. Прямо наказание какое-то. И часто снится та ночь, когда мы на печи куковали. Дай же Бог вам, молодежь, не пережить то, что мы пережили. Живите во счастии.

Народ громко аплодировал ей. Лидия Ивановна предложила выступить Нюре, Василисе, Манефе – всем желающим. Но они замахали руками: «Васильевна все уже сказала! Вот кого надо в президенты!» Под общий смех объявила Лидия Ивановна, что сейчас будет концерт, и пригласила всех за столы. Однако нашелся еще один оратор.

Игнат Петрушин вышел к микрофону:

– Ну уж коли меня в новые русские записали… – начал он, хотя никто его вроде бы в «новые» не записывал.

И тут же бросил он эту незаконченную мысль и стал рассказывать, разводя руками и почему-то показывая на иностранца, что появлялся то тут, то там и продолжал фотографировать праздник…

Как и иностранец Юрий Захаров, так и питеряк Игнат Валенков подробно рассказывал, как учился, чего достиг в жизни, почему решил вернуться на родину.

И складно так говорил, ровным приятным голосом. И вроде бы хорошо все то, о чем он сказывал. Ведь хорошо же, что вернулся с семьей и детьми. И все видели жену его, Маргариту Ильиничну (бабы покровские звали ее Маргариткой Игнатовской) – невысокая круглолицая женщина с желтыми крашеными волосами широко, картинно улыбалась, когда муж называл ее, – и двух детей-школьников видели они – сидели детки на скамейке и слушали, что говорил папочка.

Все хорошо. На родину. Всей семьей. Игнат работает в колхозе (это после Питера-то), а детки учатся в Покровской школе у Лидии Ивановны доброму, вечному.

При имени своем Лидия Ивановна поморщилась – знала она, каких своенравных деток привел в школу их папочка. И все бы хорошо, но что-то странное было в речи Игната. Будто бы не на празднике народном он произносит ее, а на предвыборном собрании, зачитывает, так сказать, свою программу. Не искренность и исповедальность была в ней, а цель! Она была слишком явной, понятной. Она сквозила в каждом слове его.

А когда он, вдохновившись от собственного красноречия, начал критиковать власть прошлую, разрушившую мир деревни, перешел на власть нынешнюю, которая не лучше; когда заявил, что в такой нищете жить нельзя, что одна питерская фирма готова помочь… – тут уж он перебрал!

– Так это ты, что ли, колхоз-от купить хочешь? – выкрикнула Нина, уже наслышанная от Дарьи о колхозных делах.

– Да никто не собирается его покупать! – Игнат был раздражен (об этом его часто спрашивали, и ему приходилось растолковывать безграмотность постановки вопроса). – Мы помочь хотим…

– Помогли уж… – махнула рукой Нина.

– А я скажу вам, как прошлая власть вам помогала. – И он вытащил из кармана пиджака желтую газету и показал народу. – Вот, взгляните: районная газета за 5 февраля 1960 года. Что мы здесь читаем: «О планомерном строительстве и благоустройстве колхозных сел района». Постановление бюро райкома и райисполкома, подписанное секретарем райкома С. Валенковым и предриком Н. Ворониным. Знаете таких? Знаете. А как лицемерно звучит – о благоустройстве! А на самом деле – о сносе наших деревень. Под этим постановлением приведен и «Список населенных пунктов, которые подлежат сносу в течение ближайших трех-пяти лет». Вот так. Есть в списке и Заднегорье.

– Хорошо читаешь! – негромко сказал от машины Федор Степанович, но его все услышали.

– Хорошо учили, Федор Степанович, – улыбнулся Игнат Петрович.

– Молодец, брат, хорошо подготовился, – потирал руки Серьга Петрушин.

А брат продолжал:

– А я вот молодежь нашу спросить хочу, знает ли она историю свою? Своего села? Своей деревни? – Он на мгновение замолчал. – А если знаете, то скажите-ка мне, что такое патрулирование крестьянства! Да, да, вы не ослышались – патрулирование крестьянства. Всего. Поголовно. Молчите? А вот старики наши знают, как строго за всеми следили: кто вступил в колхоз, кто не вступил, кто выехал на лесозаготовки, а кто нет. Выясняли, по какой такой причине… Разбирались… Вот какое оно, патрулирование. А знаете ли вы…

– Да мы-то знаем, Игнат Петрович, отчего ты речи такие ведешь! – не выдержал Борис.

И все повернулись в его сторону. Татьяна Владимировна, накрывавшая на столы с Нюрой и дочерьми ее, насторожилась, зная крутой характер мужа, – как бы не сцепился он с этим новоявленным русским. Но Борис и слова более не сказал. Горькая усмешка не сходила с лица его. Странно было слышать ему, как бывшие жители бывшей деревни подробно рассказывают друг другу, как сложилась их судьба. Игнат питерский откровенно хвалится, чего достиг в жизни, достиг не здесь, на родной земле, а где-то далеко, в других краях, в других весях и городах, в которых никто из слушавших его никогда не был и, видимо, никогда не будет.

Всех, пришедших сегодня на угор, Борис мысленно поделил на две части. Одни хорошо помнили, какой была деревня (их Борис выслушал с интересом, особенно бесхитростную и прямую на слово родственницу свою Нину Васильевну). Другие мало чего помнили или не помнили вообще ничего. Они пришли сюда на бесплатный концерт (дети, школьники), пришли со своим интересом (как художник и новый русский Игнат Петрушин).

А зачем явился сюда крашеный внук Василисы? Он приехал в деревню на своем мотоцикле. И стоял у него, широко расставив ноги. Ветер трепал его шорты и длинную серую футболку с красной надписью «Моя родина – СССР» (слово «родина» было написано с маленькой буквы). Отпускал крашеный пошлые шутки артисткам, сбившимся в кучку в углу сцены, и зло косился на Алексея, отбившего, как он считал, у него Настю.