Тени Шаттенбурга - Денис Луженский

– А почему не мне? – раздался из-за спины знакомый голос.

Ну конечно же… Меньше всего Кристиану хотелось говорить с отцом Иоахимом сейчас. И дело не в том, что он чувствовал себя разбитым, словно накануне отмахал двадцать миль с мешком репы за плечами. Просто юноша не верил, что от такого разговора будет хоть какой-нибудь толк. Он тяжело повернулся, оперся спиной на стену: тело ломило, и силы еще не вполне вернулись к нему.

Заметно было, что и священник ночь провел не в блаженном сне: глаза покраснели, веки набрякли, обычно румяные щеки отливали желтизной. На мгновение Кристиану даже стало его жаль: все-таки уже немолод, лучшие годы жизни оставил позади… Чувство жалости исчезло, едва он вспомнил лютую злобу, исказившую лицо инквизитора во время допроса поляка. Как же он, забывшись, честил связанного пленника! А потом поджал хвост, едва его осадил возмущенный барон. Трус! Обычный трус!

– Так почему же не мне? – снова спросил инквизитор.

Послушник прикрыл глаза, собираясь с мыслями.

– Дело в том, – начал он, не поднимая век, – что вы в этой истории… лишний. Теперь – лишний.

– Не думаю, что понял тебя, юноша, – холодно сказал священник.

– Поняли, но боитесь это признать. Вы все время боитесь – может быть, всю свою жизнь. Боитесь решать и ошибиться в решениях. Заручаетесь чужим авторитетом, чтобы не нести ответ ни за что. Люди просят у вас защиты – вы же сулите им покровительство церкви.

– Но я и есть посланник церкви…

Кристиан не прервал своей речи, лишь повысил голос, перекрывая отца Иоахима:

– Это для вас лишь удобная ширма. Если поездка принесет хорошие плоды, вы представите их своей удачей, если же нет – обвините в провале кого угодно, но не себя. Потому и людям обещаете не свою помощь, но лишь слабую тень длани далекого Рима. Которому нет никакого дела до здешних мест. Горожане просят избавить их от чудовища, а вы боитесь даже допустить, что оно есть. Готовы убеждать всех и каждого, что ваша миссия имеет большое значение, но вот появилась возможность сделать нечто по-настоящему нужное – и вы струсили…

Он перевел дыхание и только теперь взглянул на инквизитора.

– Когда все стало очень просто, когда остались только два ответа – «да» или «нет», вы растерялись. Сегодня нужно решить, готов ли каждый из нас встать на пути зла. Если у человека достанет сил, он сделает это, и неважно, какие мотивы его ведут. Может, он не выносит зло, как Микаэль. Или же полагает, что сражаться с ним – его долг: таков, мне думается, фрайхерр фон Ройц. Или попросту стремится взять верх над всяким, кто бросает ему вызов, – так поступает Девенпорт. Но вы… вы не готовы сражаться и даже думать об этом не хотите. Поэтому вы лишний здесь… святой отец.

Последние слова Кристиан добавил по привычке: в том, что Иоахим достоин так величаться, он уже разуверился.

– И если вы боитесь решать, если боитесь хоть раз сделать то, к чему всю жизнь призывали других, как вам можно довериться? Зачем вы здесь? Для чего?

Из инквизитора будто выдернули стержень: он как-то разом вдруг обмяк, сгорбился, поник. Вокруг него словно колыхалась гнилая болотная вода, отдающая тухлятиной и ржой, и, хотя юноша не ощущал никакого запаха, ему хотелось зажать нос. Потом, так и не проронив больше ни слова, отец Иоахим повернулся и вышел за дверь.

И когда стихли в коридоре удаляющиеся шаги, Микаэль сказал:

– Вот это да-а…

В этих словах воина звучали и удивление, и растерянность, даже сверкнула искра иронии. Главное – протеста, несогласия не было, и юноше это показалось добрым знаком.

– Я хочу рассказать все барону, – снова произнес он.

– Хорошо. Только давай сперва поедим. Не знаю, как у тебя, а у меня брюхо здорово подвело.

От его слов Кристиан тотчас ощутил жуткий голод.

– Да, пожалуй… – Он сполз с топчана, но Микаэль, глядя на него, нахмурился.

– Сиди тут. Тебе пока лучше вовсе не выходить. Мало ли что.

Положив на столик меч, нюрнбержец направился к двери, но замер, услышав голос юноши:

– Микаэль… ты курии на верность присягал, клялся оберегать отца Иоахима, и я не могу… не смею просить тебя…

– Молчи, – бросил воин сурово, – ни слова более.

Несколько мгновений оба молчали, а потом бывший телохранитель инквизитора сказал с неожиданной теплотой:

– Выбор ты мне небогатый оставил, малыш. После того, что сказал тут обо мне, куда я теперь от тебя денусь?

– Сам виноват, – Кристиан улыбнулся сквозь слезы облегчения. – Не отнял бы у меня мешок, был бы я уже далеко.

На это Микаэль только фыркнул и вышел за дверь. Но всего несколько минут спустя вернулся: в одной руке он держал широкую миску с кусками сыра и нарезанной ломтями овсяной кашей,[79]в другой – две кружки с теплым молоком.

– Что это ты делаешь? – спросил первым делом.

– … sed libera nos a malo. Amen,[80]– чуть слышно выдохнул Кристиан и крепко зажал в руке серебряный крест – так, что острые кромки больно врезались в кожу. С ужасом он ожидал возможных последствий, но, кроме этой боли, не почувствовал больше ничего. – Так… пустяки, – пробормотал юноша.

Недоверчиво покосившись на него, Микаэль поставил еду на столик.

– Давай наворачивай. А потом уже к барону пойдем.

Пересказ ночной беседы с загадочным чужаком фон Ройц выслушал со стоическим спокойствием. Кристиан ждал чего угодно – скепсиса, ярости, удивления, даже испуга, но на протяжении всего рассказа барон не проронил ни слова и лишь изредка, когда юноша запинался, жестом поощрял его продолжать.

Наконец Кристиан закончил. Ойген молчал: сидел на высоком подоконнике, глядел на улицу и покачивал ногой в юфтевом сапоге. Щегольские серебряные бубенчики на подоле темно-коричневого парчового тапперта чуть слышно позвякивали в такт движениям.

«Понял ли он вообще, о чем я ему говорил?» – подумал юноша, но тут же одернул себя: прежде барон не давал повода усомниться в своем уме.

Тем временем фон Ройц легко соскочил с подоконника, заложил руки за спину, мягко перекатился с подошв на носки и обратно.

– Первая часть рассказа не сильно расходится с тем, что сообщил Девенпорт. Но вторая… Значит, другие миры? И путешественник, способный странствовать меж ними? Что это вообще значит? Вроде как захотел – и очутился в Московии? Или в Палестине? Но только под другим небом – так, что ли?