Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

не любовь была, а сплошной здравый смысл: только по вторникам и субботам, говорит, так написано в медицинской книжке.

– Ну так ты б ее усами за ушком-то пощекотал бы, а-а-а, ля-ля, она бы и сдалась.

– Милый, – тоскливо сказал Александров, – я ли её не щекотал? Так она мне знаешь что? Она мне говорит – обрати внимание, какая резонная, осмысленная дальновидность – «мой, говорит, будущий муж, если я начну с вами чрезмерно амурничать, будет со мной уставать, а это будет ему мешать в его работе и мы с ним не сможем купить себе хороший домик на тех участках, которые будут продаваться в Нихаузене следующей зимой». Как все резонно и с каким смыслом, а?!

Иван Ильич посмотрел в окно: солнце катилось по снегу. Где-то неподалеку звучала музыка. Красивые длинноногие женщины выхаживали, как кобылицы, – нарядные и доступные.

– А в России скоро чернотроп, – сказал вдруг Иван, – зайцев начнут гонять.

– Егеря трубят, собаки паратые смычком идут, – мечтательно заговорил Александров, – песня в лесу стоит, песня.

Внизу дренькнул колокольчик – значит, кто-то вошел в дверь. Александров моментально вскочил с кресла, виновато и жалобно посмотрел при этом на Ивана Ильича, снова сел в кресло и, закинув нога на ногу, сказал:

– Пусть подождут, больше уважать будут…

И заиграв пальцами левой руки по спинке кресла какую-то музыкальную фразу, правой налил себе и Савостьянову по рюмашечке спирта.

Но внизу в это время снова дренькнуло, и Александров ринулся вниз.

– Клиент уйдет, – пояснил он, не глядя на Ивана Ильича, – репутация пострадает.

Савостьянов посмотрел вниз – в открытую дверь была видна лестница и часть магазинчика. Поначалу Иван видел только ноги клиента, обутые в толстые горные ботинки и в шерстяные гольфы. Потом ноги сделали шаг вперед, и Савостьянов увидел клиента целиком: маленького сухого старикашку со вздорным, как у императора Павла, носом.

– Нет, – говорил он, – я вынужден отказаться от ваших услуг, потому что вы пьяны накануне охоты. Наш клуб это запрещает. Вы не имеете права пить семьдесят пять часов перед охотой.

– Да господи! – суетился Александров. – Да разве я пьян? Чуток, самую малость, аперитивчик…

– Аперитив пьют в ресторане перед обедом, а от вас несет спиртом! Я буду вынужден сообщить о вашем проступке коллегам по клубу.

– Голубчик, – тихо взмолился Александров, – не надо, голубчик! Я своего фронтового русского друга встретил… только потому и позволил…

– С фронтовыми друзьями следует встречаться вечером, после работы. Для встреч с друзьями существуют пивные залы. А вы, словно заговорщики, прячетесь от людей на чердаке.

Иван Ильич медведем спустился вниз:

– А ну, вон отсюда! Старая перечница!

– Что?! Это что за российское хамство?!

Александров стал метаться от Ивана Ильича к старикашке, умоляюще повторяя:

– Герр Тротт, герр Тротт, простите, простите моего… простите этого… Уходите отсюда! – вдруг закричал он на Савостьянова. – Уходите вы! Герр Тротт мой постоянный уважаемый клиент! Уходите!

Но ушел герр Тротт.

В состоянии подпития человек быстро забывает горести и наполняется духом умильного всепрощения и самотерзающейся ретроспективности – особенно если речь идет о мелкопоместном дворянине, ротмистре кавалергардов Александрове.

– А я всегда зайцев двадцаткой лупил, – жарко говорил он, – отпущу чуть, хэть – промеж ушей, он и пошел кульбиты вертеть через себя. А здесь-то, здесь… Не охота – убиение тварей! У нас его топчешь, бывало, топчешь, пока-то выгонишь. А тут ведь как: нужен кабан – иди в 56-й квадрат – там они. Косуля – пойди в 12-й. Тьфу! Тьфу, да и только!

– А чего? – удивился Иван. – Мне это как раз и нравится. Порядок.

– Это со стороны нравится. А ты поживи в этих квадратах: сам себя кабаном почувствуешь. Ей-ей, были б деньги на дорогу – плюнул бы на все, купил билет до границы, а там на коленях бы пополз: к красным, белым – один черт. Простите б, сказал, люди русские, хохлы, и вы, жиды, простите – только дайте на родине жить… Денег бы, хоть капельку денег…

Иван вытащил из заднего кармана ворох ассигнаций и спросил:

– Этого хватит?

Александров откинулся на спинку кресла:

– А ты не оборотень какой?

– Я не оборотень, – ответил Иван. – Сколько у тебя здесь карабинов? Чтоб просто так деньгами не сорить. Я не Христос – мне оружие нужно.

– Штучные нужны? Мацка? Тихий? Холланд-Холланд?

– Фабричные нужны. И много.

Вдоль скалы, на просторной террасе, в шезлонгах сидели пациенты санатория, укутанные пледами, и, подставив бело-голубому горному солнцу свои лица, то ли спали, то ли притворялись спящими, но каждого проходящего человека провожали пристальными взглядами из-под опущенных тяжелых век.

Иван Ильич прогрохотал в своих горных ботинках по коридору, остановился возле двери главного врача, постучал легонько костяшками пальцев и, услыхав гулкий приглашающий голос, в дверь вошел.

Главный врач хмуро поглядел на него и сказал:

– Я не убежден, что он выкарабкается. Операция стоила тысячу двести марок.

Иван Ильич протянул ему деньги, доктор, не глядя, сунул их в карман халата и так же хмуро продолжал:

– Он требует выписать его незамедлительно. Вы были правы, придумав операцию. Это шанс, хотя и единственный против девяноста девяти. Коли он останется здесь, навсегда здесь, можно что-то обещать. В противном случае он обречен.

Иван сидел на белом стульчике у кровати Яноша. Тот – сиреневого цвета, весь пергаментный, быстро просматривал газеты. Он задержался на заголовке «Будапешт ждет оружия», отложил газету и сказал:

– Есть только один способ угробить меня: это оставить здесь.

– Наоборот.

– Я же знаю!

– Ничего ты не знаешь! Врач сказал, что…

– Мне говорили это же десять лет назад. Человек – хозяин своего организма. Ты хочешь мне добра и поэтому похоронишь здесь.

Иван отошел к окну, взял там зеркало, принес его и сказал:

– На, посмотри на себя! Ну?! Куда я тебя повезу?!

– А ты меня никуда не должен везти. Отсюда я доберусь сам. Эта граница спокойная, из Австрии доберусь сам.

– Ты – фанатик!

– Фанатики – слепы. Я – зрячий. Пошли телеграмму: Вена, площадь Свободы, 7. Текст такой: «Приезжай в Оберзальцберг немедленно. Я». Напиши номер поезда, с которого надо приехать, и встреть на вокзале женщину. Ты ее знаешь, это моя жена.

– Какая жена?

– Мадам Рекамье.

Иван аж присвистнул:

– Слушай, а может быть, ты – Вечный жид, а?

Янош покачал головой:

– Увы. Я больной венгр.

Веночка, мадам Рекамье, Ютка Перцель – слева, Иван – справа, а Янош посредине – сидели на застекленной террасе, а где-то рядом играла музыка, а чуть ниже носились с гор лыжники. Иван с Юткой в купальных костюмах, а Янош – закутанный, только нос торчит, но любовь, любовь! – лучшее лекарство больным! Что сталось с Яношем за эти дни?! Он уже не сиреневый и не пергаментный, он уже