Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

ней по-кошачьи крался Иван, прячась в оконных проемах, когда она останавливалась поправить прическу возле громадных зеркал. Вошла к себе в комнату, а там возле окна – Янош. Она к нему бросилась, на шее у него повисла. А дверь-то отворилась, и вошел Иван, и глаза у него полезли на лоб.

– О-хо-хо-хо! – сказал он. – А я, значит, как битый свежий дурак с мороза! В тихом омуте черти водятся! Ничего себе, а?

Янош игриво обнял веночку за осиную талию – вот-вот переломится – и сказал:

– Можно же и мне чуть-чуть отдохнуть от коммерции…

А веночка к Яношу прижалась (чего она в нем нашла – господи боже ты мой!) и эдак игриво показала Ивану розовый острый язычок.

С тем и ушел погрустневший Иван Ильич, и загрустил он не потому, что упустил из-под носа веночку, а оттого, что показался самому себе несколько обворованным.

А Янош, как только он ушел, повернул ключ в двери, быстро обошел все стены, простукал их осторожно, замер возле отдушины, осмотрел ее в высшей мере тщательно и сказал:

– Крошка, вы были так обворожительны сегодня…

И громко поцеловал свою руку, потому что веночка сидела за столиком и быстро писала на тонкой бумаге явки и пароли с отзывами.

А Янош, усевшись возле нее, быстро читал то, что она писала, сам же при этом нет-нет да томно вздыхал и декламировал строки Верлена.

Прочитав то, что написала веночка, он сжег бумагу, она взяла новый лист и написала: «Будапешт просит оружия. Особенно нужны карабины».

Янош кивнул, и сжег бумажку, и написал на третьем листочке: «Любовь моя, какое это счастье видеть тебя!»

Веночка поцеловала его и написала чуть ниже: «Любимый мой! Какое это счастье видеть тебя».

А Янош, продекламировав Верлена, написал: «Поссорься со мной» – бумажку сжег и показал ей глазами на отдушину в стене.

А веночка тихо, беззвучно заплакала, долго смотрела на него своими прекрасными голубыми глазами, а потом сказала:

– Герр Шульц, вы забываетесь!

– Мадам, – ответил Янош, – но мне казалось, что я… в некоторой степени был ангажирован…

– Мне совестно за вас, герр Шульц! Уходите, уходите отсюда!

А сама его за руки держит и не пускает…

Арестовали Яноша и Савостьянова глубокой ночью, когда они спали, и бросили их раздетыми в камеру, где томились давешние венгерские революционеры, которых проводили по дороге во время фазаньей охоты. А в луже крови, возле самой двери, лежал Вожак. Янош подошел к нему, спросил:

– Может быть, вас перенести на тюфяк? Здесь вам слишком холодно, дует…

Вожак долго рассматривал лицо Яноша, а после яростно плюнул ему в глаза и сказал:

– Я тебя помню. Ты на охоте с ними был! Провокатор, сволочь!

А Янош, вместо того чтобы обидеться, наоборот, просветлел лицом, вытер лицо и отполз к Ивану.

– Ванечка, – сказал он, – давай подумаем, как тебе выцарапаться из этой катавасии. Боюсь, что на этот раз я влип серьезно. Надо тебя вывести за сопки. Давай продумаем, что ты им можешь сказать про меня и про моих товарищей в Москве – в аккуратных дозах, возможно, с элементом дезинформации, но, разумеется, так, чтобы тебе поверили.

– Да ладно тебе, – поморщился Иван, – о себе подумай.

– Я о себе подумал достаточно давно.

– Ну а я – недавно.

– Подумай. Ты же умный, передовым методом мышления пользуешься…

– Я только сейчас заметил, что мы перешли на «ты». – Иван вдруг усмехнулся, но лицо его сморщилось от боли: губа-то разбита. Он покачал головой – А Петька-то, Петя Ястребов… Эк нас всех дурачил…

– Ваня, спасибо тебе за все.

– Эй… Кому еще больше спасибо – неизвестно… Не скрою, меня тут все время один вопрос мучил: а много вас таких?

– Каких?

– Ну, как ты…

– Я – рядовой боец в шеренге товарищей по классу… – ответил Янош и спросил: – Ну что же ты мне не говоришь: «Начал свою арию»?

– Обижусь…

– Прости.

– Слушай, – сказал Иван, – а я вдруг в тебе вчера усомнился, когда ты с веночкой – ля-ля… Тоже мне – идейный борец.

– По-твоему, у идейных борцов отсутствует сердце?

– Да нет, я думал, что для вас главное марксизм, а все остальное бим-бом…

Янош засмеялся и ответил:

– Когда Маркс влюбился в свою будущую жену, он выпил от счастья слишком много вина, и его за это посадили в карцер. Наверное, в будущем разные люди по-разному будут трактовать марксизм. Я хочу тебе сказать мою трактовку: это любовь к человеку, требовательная и яростная… И нежная…

Отворилась дверь камеры и вошли офицеры и сказали:

– Ну, комиссар, пошли расстреливаться. Подъем всем! А ну, живо!

Стоят Янош и Вожак раздетые, как и все остальные арестованные, возле высокой каменной стены под нацеленными дулами винтовок комендантского взвода, а поодаль, у противоположной стены, собрались все гости графа Матиаса.

Смеются гости, а среди гостей веночка мадам Рекамье с каменным, холодным лицом, намазанным румянами, чтобы не была видна смертельная бледность ее.

– Я честно прожил жизнь! – кричал Янош. – Скажи это товарищам!

Он только мгновение на жену взглянул, а она закачалась, ее под руки поддерживают и говорят:

– Сейчас, сейчас, милочка, сейчас… Они очень интересно умирают, мне так нравится наблюдать агонию…

– Да здравствует большевизм! Да здравствует Ленин! Да здравствует Советская Венгрия!

Граф Матиас спросил Ивана:

– Хотите идти домой? Вот пистолет, пристрелите их! А?

И вытаскивает пистолет из кобуры и поигрывает им, внимательно разглядывая лицо Ивана.

И тут нечто непонятное случилось: Вожак рысью прыгнул на генерала Ферже, который не спеша прогуливался вдоль строя арестованных, выхватил у него пистолет, руку завернул за спину. Иван в тот же момент подобное сотворил с графом Матиасом.

– Не двигаться, – крикнул Вожак солдатам и обернулся к Ивану – К самолету! Спину мою прикрой!

И, поставив посредине Яноша, прикрываясь от возможных выстрелов генералом и графом, они начали отступать к самолету, стоявшему на лужайке.

Иван прыгнул в кабину, Янош и Вожак залезли во вторую, все еще прикрываясь генералом и Матиасом, и Вожак приказал:

– Залейте бензин, тогда мы отпустим генерала!

И солдаты притащили бочку и заправили самолет, и все это время была гулкая напряженная тишина, а как только Иван запустил мотор, Вожак из пистолетика француза угрохал и Матиаса тоже, и самолет взмыл в небо.

А холодно им, раздетым, в небе. Посинели все, а Янош особенно.

Сели в горах, в развалинах старинного замка, – обогреться…

Спрятались от ветра за крепостной стеной, что шла по-над пропастью.

– Иди за теплым бельем для товарища, – сказал Вожак, – а то мы его никуда не довезем.

– Не надо, – хрипит Янош, – оставьте меня здесь. Самолет очень нужен в Будапеште. Товарищи