Сто чудес - Зузана Ружичкова

– Но я не могу жить без музыки! – воскликнула я.

Моя неукротимая мать, увидев, насколько я расстроена, поехала в Прагу к профессору Рауху и попросила его подумать еще над своим решением. Однако он повел себя жестко. Он объяснил, какое огромное значение для музыканта имеет возраст с четырнадцати до восемнадцати лет, напомнил, что мое здоровье подорвано, а руки изуродованы. И добавил:

– Послушайте, Зузана – милая девушка. Она выйдет замуж и будет играть на пианино мужу после обеда.

Мама, вернувшись, передала мне его слова, и мы обе задумались, стоит ли мне продолжать заниматься музыкой или лучше пойти изучать лингвистику в университет. Мама была настоящим чудом: она старалась ободрить меня, потому что понимала, как важна для меня музыка. Я и вообразить себе не могла жизни без нее. Поэтому я не покинула поприща, а она морально поддерживала меня. После долгих уговоров Раух согласился давать мне уроки раз в неделю.

Но Раух не возлагал на меня никаких надежд и не выказал признаков сочувствия в мой адрес. Однажды я сказала ему, что он садист, но это не так. На самом деле он был замечательным учителем, но человеком неуверенным и суровым к самому себе, почему и проявлял суровость со студентами. Он говорил напрямую то, что думал.

Зато, когда я попала в Академию, мной заинтересовались три других профессора. Из них старший – Альберт Шим, глава отделения, и я избрала его в наставники. Он был очень добрым и мягким и говорил со мной о поэтичности музыки. Но мне нужны были строгий тренинг, наработка техники – то, что я поневоле пропустила за военные годы, и я сделала нечто неслыханное. Я пошла к декану и попросила разрешения сменить преподавателя и ходить на занятия к Рауху. Декан ушам своим не поверил.

Рауха все в Академии боялись, даже учащиеся старше меня, с успешной карьерой в музыке. Им приходилось набираться мужества перед дверью, прежде чем войти к нему. И Раух был отличным наставником именно в силу своей требовательности, но эмоционально он не соответствовал мне. Мастер сарказма, Раух внушал мне разные чувства – в пределах от ощущения себя «слабоумной» до «абсолютно бездарной». Никакого воодушевления, никакой поддержки от него не исходило, а я нуждалась в них.

Он непрестанно повторял, что музыкальное поприще для меня закрыто.

– Вы приятная молодая женщина. Вам надо замуж. И вы умны. Так что, если вам хочется сделать карьеру, изберите языки. Изберите что-нибудь, кроме музыки, ей вам поздно учиться и ваши технические недостатки слишком серьезны.

Он не прекращал насмехаться надо мной.

Глупо, но я позволяла ему задевать себя настолько, что выходила из аудитории с ощущением, что я – самое никчемное создание на свете. После войны на хлебе и картошке я раздалась, но в первый год с профессором Раухом потеряла тринадцать килограммов, которые так и не добрала потом. Я выбивалась из сил, чтобы угодить ему, и была физически и морально измождена. Помимо технических изъянов, он указывал мне на врожденный страх сцены, говоря, что я не гожусь для выступлений.

Он придирался не только ко мне, но и к другим студентам. А в молодости сарказм переносишь болезненно. Помню, однажды я сидела за фортепьяно на экзамене, и Раух заметил у меня на шее ожерелье и полюбопытствовал:

– Что у вас на шее, барышня?

– Талисман на удачу.

– Если вы занимались недостаточно усердно, удача вам не поможет, – усмехнулся он.

Я прошла экзамен, но его придирки продолжались.

За первый год в Академии я упала в своих глазах ниже, чем когда-либо. Раух прав, думала я. Я не гожусь в музыканты. Я никогда не смогу играть хорошо. Раньше я считала, что музыка спасет меня, но, похоже, она, наоборот, станет причиной моего провала.

Ухудшало ситуацию и то, что я поссорилась с первым парнем, с которым сошлась после войны, молодым музыковедом и скрипачом Рудольфом Стегликом из пльзеньской музыкальной школы. Мы даже выступали вместе в 1946 году перед нашими педагогами, импровизировали на мотивы произведения русского композитора и скрипача Николая Ракова. Рудольф, умный и красивый «ариец», выходец из рабочего класса, был уже почти помолвлен со мной, но ему мешала ревность, из-за нее случались сцены всякий раз, когда я шла немного выпить с товарищами по школе. Его эмоциональные подъемы и спады утомляли меня, и вряд ли я сумела бы провести остаток жизни с таким человеком.

Поссорившись с ним, я даже не знала, что будет со мной, раз уж мне не суждено стать ни музыканткой, ни женой Рудольфа. В день размолвки, после уроков, я чувствовала, что мне не место в этом мире, я не могла мыслить и вести себя как нормальный человек. На меня давило бремя оставшейся в живых, когда столько других людей погибло.

Единственным спасением оставалась музыка, и меня очень пугало, что я не одолею отставание на четыре года, еще и с изуродованными руками. Никто не понимал меня, как мне казалось, и виновата в этом только я. И я была безденежной студенткой, без иного дохода, кроме как от уроков детям. Будущее виделось мне так: даже если я пройду экзамены, то все равно вернусь в Пльзень к матери и буду пытаться получить место педагога в музыкальной школе. Я понимала, что это обещает безбедную жизнь, но я застряну там и не смогу выступать. Друзей у меня было в Пльзене немного, так как ровесницы и ровесники погибли, и я даже ни с кем не могла поговорить об этой утрате.

А новые друзья в Праге не знали мою историю или не хотели знать. Стараясь казаться самой обычной и подстроиться под товарищей-студентов, я очень мучилась. Я притворялась веселой девушкой, которая без конца смеется и шутит, чтобы нравиться им, сдружиться с ними. Меня изнуряло то, что я закрывала глаза на свое прошлое, которое было частью меня самой – жуткие годы войны.

Возвращаясь в день ссоры из Праги домой, в квартиру матери, где я могла играть на фортепиано когда и сколько хочу, я села на более ранний поезд, чувствуя себя слишком несчастной. Я знала, что в квартире будет пусто, потому что мать еще не вернется с работы. Никогда я еще не ощущала себя столь одинокой.

Со времен нашего освобождения мать страдала бессонницей и часто принимала барбитураты. Аптекарь был другом нашей семьи и не требовал рецепта. Не соображая сама, что делаю, с вокзала я направилась прямо к нему и взяла таблеток, якобы для мамы. Дома я взглянула на фортепьяно, которое мне предоставили власти после войны, легла и проглотила все таблетки.

Должно быть, мой ангел-хранитель не дремал, потому что, по чудесному совпадению, у мамы в тот день разболелась голова и она послала кого-то из магазина к тому же аптекарю. Когда ей сказали, что там побывала полчаса назад я и забрала снотворное, мама побежала домой и успела вовремя. Она вызвала врача, и он спас меня.

После моего выздоровления мама настояла на том, чтобы я проконсультировалась с психиатром. Доктор, которого она отыскала, оказался мудрейшим человеком в мире. Он заставил выложить ему все, что у меня на душе, и я в слезах объяснила, что с 1938 года живу в постоянном страхе и у меня нет никакого желания длить такую жизнь.