Сто чудес - Зузана Ружичкова

Наши знакомые вернули нам кое-что из отданных им на сохранение вещей, в том числе некоторые драгоценности и фотоальбомы – последние мы стали лелеять превыше всего.

Во многом благодаря Соне мы не голодали в первые месяцы по возвращении. Мы непрестанно ели. Так вели себя все выжившие в концлагерях. Это походило на помешательство. У Сони хранился в подвале запас картошки с прошлого года, и она позволила брать сколько захотим. Еще подросток, я страдала от недостатка веса, но начала толстеть в середине тела от бесконечного поедания картофеля и превратилась в полную девушку. Мой вес доходил до шестидесяти пяти килограммов, как никогда раньше или позже. Мать тоже сильно поправилась.

Одежду, которую мы отдали друзьям до войны, нам не вернули, в отделе репатриации тоже мало что нашлось. Мы носили немецкую одежду, в которой приехали, и я должна была надевать одну и ту же единственную юбку и блузку каждый день.

У матери остались друзья-неевреи, которые теперь проявляли внимание к ней, но я чувствовала себя очень одинокой, поскольку все мои пльзеньские ровесники исчезли. Мой терезинский ухажер Гануш, получив из Освенцима открытку, подписанную еврейским словом «мертвая», считал, что я погибла. Вскоре я обнаружила, что он жив и обрел новый дом в Брно, где собирался жениться на одной девушке. Подруги, которые делили со мной тяготы военных лет, особенно Дана и Зузана, и значили для меня очень много, были родом не из Пльзеня и вернулись в свои города. Прошли годы, прежде чем мы возобновили знакомство.

Вернув магазин, мама стала нанимать прежних своих продавщиц и заботиться о том, чтобы весь город вспомнил про «Грачки Ружичка». Она не брала обратно только тех, кто обворовал ее. Поначалу предприятие требовало огромных усилий. Во всем чувствовался недостаток – и в товарах, и в деньгах, – но любовь и поддержка со стороны соседей и клиентов с близлежащих улиц помогли ей в течение полугода наладить дело. Она взяла ссуду в банке «Живностенска», директор которого часто заходил посмотреть, все ли в порядке у нее, и в конце концов они подружились.

В одной части магазина продавались игрушки, в другой – бумага, белье и всякого рода предметы первой необходимости, как отец и советовал матери когда-то. Меня изумляла ее энергичность, ведь я помнила, сколько она выстрадала и как болела. Ей пришла в голову мысль заказывать бедным крестьянам из приграничных районов резные деревянные игрушки, замечательные ручные изделия, которые она продавала и которые нравились детям. Еще она написала своей сестре Эльзе в Нью-Йорк и спросила, какие игрушки пользуются успехом среди американских детей. Эльза послала ей мешок резиновых шаров, которые были новинкой и привлекали пльзеньских детей толпами в мамин магазин. Моя мать очутилась в своей стихии.

Я смогла устроиться только переводчиком у американских военных под командованием генерала Пэттона, освободивших эту часть Чехословакии. Дальше они не продвинулись, потому что остальную территорию освободили советские войска. СССР требовал всю страну в качестве военной добычи. Американцы наняли меня переводить местные газеты для их управления разведки и платили небольшие деньги. Офицеры были очень любезны, но я сперва дичилась, поскольку никому не доверяла и не чувствовала себя нормальным членом общества.

Когда меня приглашали на танцы, я отказывалась, считая себя непривлекательной, к тому же мне нечего было надеть. Мама настаивала, чтобы я шла, и сшила мне синее платье с короткими рукавами из какого-то старого материала, даже нашла к нему перчатки, нить жемчуга и цветы для прически. Хотя я и помнила о набранном весе, я казалась себе принцессой в тот вечер, и мама договорилась о том, чтобы меня сфотографировали на память.

Я прекрасно проводила время на танцах, пока офицер, с которым мы вальсировали, не заметил номер у меня ниже локтя.

– Что это значит? – спросил он.

– Значит, что я была в Освенциме.

Он остановился и рассмеялся.

– И ты думаешь, я поверю в эти сказки?

Я дала ему сильную пощечину и выбежала из комнаты. Тогда я в первый и последний раз ударила человека.

С тех пор я, несмотря на официальные извинения, отвергала все приглашения и сосредоточилась на переводческой работе и на игре. Я проводила целые часы за своим «Безендорфером», все свободное время. Я навестила Мадам еще раз и попросила об уроках, но она не согласилась: «Если ты действительно хочешь учиться музыке, ты сперва должна сдать вступительные экзамены в музыкальное училище». Ее надеждой была тогда другая ученица, и она отдавала все внимание ей. Должна признать, что страшно ревновала.

Но она рекомендовала меня профессору Богдану Гезельхоферу, директору Музыкального училища имени Бедржиха Сметаны в Пльзене, и убедила его принять меня, чтобы я закончила обучение. Он лишь оказал ей любезность, согласившись, потому что был уже знаменит, дирижировал хоры и получал призы на конкурсах. Обучать восемнадцатилетнюю пианистку, не практиковавшуюся четыре с половиной года, – не такая простая задача.

В сентябре 1945 года, за четыре месяца до девятнадцатилетия, я поступила в третий класс училища Сметаны, где вместе с маленькими детьми должна была вернуться к азам. Опять я проходила «Искусство беглости пальцев» Карла Черни, как и в девять лет с Мадам, вновь осиливая эти этюды, как новичок. Из-за поврежденных рук я не могла играть с той же легкостью, что раньше, и после у меня тряслись пальцы, точно от нервной дрожи. Профессор Гезельхофер быстро пришел к тому же выводу, что и Мадам: мне нужно бросить занятия музыкой. Но я не отступалась.

Я понимала, что играть Баха мне будет трудно, и даже не пыталась, пока не почувствовала, что готова. Вместо Баха я играла моцартовскую сонату для фортепиано № 8 в ля минор, третья часть которой – одна из самых печальных в творчестве великого композитора. Эта соната, проникнутая трагическим чувством, была написана им после смерти матери. Она прекрасно отображала мое тогдашнее настроение. От того, что я часто исполняла эту сонату, она впечаталась в мое сознание, как звуковой фон мрачного послевоенного периода.

Я быстро делала успехи в классе, и спустя три месяца профессор изменил мнение обо мне и решил заниматься со мной на более высоком уровне. Мне позволено было пройти экзамен в старший класс, и после каждые три месяца я опять поднималась классом выше. Моя мать не верила, что мне удастся содержать себя благодаря музыке, и остальные думали так же, предостерегая, что я буду сидеть у нее на шее или что мне придется бегать по ученикам, давая уроки фортепьяно. Но мама отвечала, что отцу хотелось бы, чтобы я воплотила свою мечту, так что она будет помогать мне, покуда может. И она помогала до конца жизни. К исходу 1946 года я участвовала в концертах камерной музыки в Пльзене и даже выступала сольно, получая вполне положительные отзывы.

Учеба и упражнения требовали больших усилий, но я была неутомима и твердо настроена ни на что не отвлекаться. Я играла до онемения пальцев, до такого состояния, что уже переставала понимать партитуру. За два года я прошла четырехлетний курс, заодно давая уроки пльзеньским детям ради небольшого заработка. Музыка, как всегда, помогала мне переключаться со своих воспоминаний и страхов, хотя часто они и овладевали мной.