Сто чудес - Зузана Ружичкова

Однажды случилось так, что я, гуляя в парке, проходила мимо эстрады с оркестром, игравшим «Маринареллу». У меня колени подогнулись, мелодия мгновенно овеяла меня отчаянием и безнадежностью Освенцима, ведь там адский звук «Маринареллы» безжалостно будил нас по утрам.

Я спрашивала себя вновь и вновь: почему произошла война и может ли она произойти еще раз? В мыслях я оставалась узницей лагерей, я размышляла об эсэсовцах и о том зле, которое они причиняли нам. Люди из хороших семей, с хорошим воспитанием тоже могут, уступая страху, суеверию, массовой психологии, превратиться в диких зверей. Но я не могла не задаваться вопросом: а такой-то мужчина или такая-то женщина повели бы себя подобным образом?

И я начала раздумывать: а есть ли кто-то, застрахованный от этого? Я полагаю, что почти все, за вычетом единиц, подвержены гипнозу массовой психологии. Это, конечно, из Фрейда, из той книги, которую Фреди Хирш отобрал у меня, сочтя слишком серьезной в руках ребенка в Освенциме. После войны я внимательно читала труды Фрейда, они прекрасно объясняли мне очень многое.

Благодаря Фреди, учившему нас, что от человека прежде всего требуется порядочность, я пришла к выводу, что на дикость можно смотреть с двух различных точек зрения: или в любом видеть потенциального преступника, или, наоборот, – честного человека. В иных обстоятельствах преступник мог бы стать честным. Если бы кто-то из наших охранников жил в Веймарской республике сто лет назад, а не в эпоху Гитлера, он, возможно, стал бы добропорядочным человеком, гордым отцом семейства, в ладу с моральными нормами общества.

Разумеется, мысль о том, на что мы все способны, по-прежнему устрашает. Я понимала, что во время своих поездок, должно быть, встречала бывших нацистов, хотя, к счастью, не знала об этом – как, например, когда меня пригласили в дом Херманна Абса, главы «Дойче банка», о котором лишь потом я узнала, что он был одним из самых могущественных финансистов Третьего рейха.

Вне зависимости от того, что я знала о том или другом человеке, если это был немец, то я спрашивала в уме при встрече с ним: «Что ты делал во время войны?» Для меня этот вопрос стал неизбежным.

ВОСПОМИНАНИЯ о военных годах побудили меня предпринять попытку связаться с моим другом Клементом Морганом из Берген-Бельзена. Я знала только то, что он живет где-то в Англии, около какого-то Ньюкасла. Не помню как, но мне удалось найти его адрес.

Я написала сразу же несколько писем, которые сейчас находятся в архивах Берген-Бельзена, поскольку семья Клемента подарила их тамошнему музею. В первом письме я послала ему свое фото с надписью: «Девушка на этом снимке всегда будет благодарна вам за то, что вы спасли ей жизнь, за веру в человечность, которую вы вернули ей после четырех лет нацистских истязаний, и за те прекрасные дни, что она провела рядом с вами. Будьте счастливы так, как вы этого заслуживаете и как вам того желает искренне ваша Сюзанн».

В другом, более длинном письме я написала: «Дорогой Клем, не знаю, помните ли вы еще девушку по имени Сюзанн, которую вы вывели из белой палаты госпиталя и которой первым показали прекрасные стороны человеческой жизни. Я-то очень хорошо помню то, что вы сделали для меня и моей матери. Возможно, вы и сами не знаете, что вы спасли нас обеих.

Поэтому я чувствую себя обязанной известить вас, что мы обе живы и здоровы, мы дома в Пльзене, в Чехословакии… Думаю, вы бы не узнали меня, я стала высокой и сильной и выгляжу теперь не более необычно, чем любая другая нормальная девушка. Я надеюсь, что у вас, ваших родителей и жены все хорошо. Желаю вам удачи, с уважением, Сюзанн».

Он ответил без промедлений, и между нами завязалась переписка, длившаяся несколько лет, пока ей не помешали политические превратности. Он сообщил, что расстался с невестой, и пожелал мне получить стипендию в Королевской музыкальной академии, на что и я надеялась. Тогда бы мы увиделись в Лондоне.

В одном из писем я написала ему: «Я часто вспоминаю Бельзен, особенно первую неделю, когда вы отнеслись ко мне с такой добротой, а я чувствовала себя маленькой девочкой из сказки, где добрые волшебники всегда приходят на помощь и обо всем заботятся. Я никогда не сумею отблагодарить вас, как должна бы.

Мне кажется, всего несколько дней назад я видела вас в последний раз в вашем врачебном халате. Помните, как вы уехали в Лондон встретиться с невестой, а я тяжело болела? И как вы удивились, когда, вернувшись, увидели меня живой и здоровой в конторе?»

Я пригласила его провести следующий отпуск со мной в Чехословакии, просила быть осторожным с туберкулезными больными, чтобы не заразиться. Потом письма стали реже из-за сильной занятости. Однажды я пожаловалась ему, что возвращаюсь с работы так поздно по вечерам, что «успеваю лишь поесть и перемолвиться словечком с матерью» и что раз в неделю еду два часа на поезде до Праги, ради уроков фортепьяно с профессором Раухом.

В архиве сохранилось только одно недатированное письмо Клема ко мне. Оно, видимо, относится к более позднему периоду, когда я была в Цюрихе и могла спокойно писать адресатам с Запада. Я рассказывала ему о своих путешествиях, и он мог следить за моими успехами, но, к сожалению, мы с ним так нигде и не встретились.

Я всегда буду вспоминать его с любовью и благодарностью, как нашего спасителя.

НЕСМОТРЯ НА ВСЕ мое усердие и то, что я считалась одной из лучших в пльзеньской музыкальной школе, я сомневалась, сумею ли стать концертирующим пианистом.

В 1946 году Муниципальная музыкальная школа Сметаны подала запрос о присвоении ей статуса консерватории, с государственной аккредитацией. Школа организовала концерт лучших учащихся и пригласила профессора Виктора Поливку, пианиста и композитора из Пражской музыкальной академии, который должен был вынести решение по запросу совместно с тремя другими лицами, среди них – представителем министерства образования.

На концерте выступала и я с шопеновскими «Блестящими вариациями», опус 12. После выступления члены комитета спросили, не планирую ли я поступать в недавно созданную Академию исполнительского искусства в Праге. Конечно, я мечтала об этом, но я не закончила тогда необходимого курса средней школы, чего весьма стыдилась. Даже в моем паспорте указывалось, что у меня пять классов начального образования. В Терезине я занималась с великолепными педагогами, но это не засчитывалось.

Однако члены комитета сказали, что, если я пройду экзамен в Академию, они договорятся в министерстве о том, чтобы мне позволили учиться и без формального среднего образования. Я едва верила такой удаче.

Мы с профессором Гезельхофером поехали в Прагу, он представил меня профессору Рауху и попросил подготовить меня к экзамену. Раухом восхищались как одним из величайших пианистов с почти идеальной техникой. Услышав мою игру, он отнесся ко мне без энтузиазма. После войны много известных концертирующих пианистов желали поступить в Академию, имевшую университетский статус, так что конкурс был большой. Раух не согласился принять меня.

Я возвратилась в Пльзень с разбитым сердцем и поделилась новостями с мамой. Она выразила сомнения в том, что я когда-нибудь стану профессиональным музыкантом, и заявила, что это не конец света.